Проходя мимо эстрады, Клюге машинально отметил, что все музыканты — весьма преклонного возраста. Их глянцевые лысины и седины как-то не гармонировали с окружающей обстановкой. Конечно, не из любви к искусству старики взгромоздились на эстраду. Берлин сорок третьего года, затемненный и промозглый, испытавший бомбежки и проводящий тотальную мобилизацию, не слишком-то ласков к своим жителям. Существовать становится все труднее. А старики отыскали теплое местечко и, наверно, держатся за него зубами. И проявляют на работе больше рвения, нежели требуется…

Так и вышло. Пока посетителей было немного, музыканты упорно играли Вагнера. Пытаясь извлечь из своих инструментов гром небесный, они действовали на нервы всем, кто понимал толк в музыке. Клюге пожалел, что явился сюда слишком рано. Вечером ресторан заполняется отпускниками с фронта, пронырливыми спекулянтами, женщинами древнейшей профессии — тогда оркестр переходит на шлягеры, на репертуар ослепительной Марики Рокк, и сразу становится уютно…

А чем тут кормят, бог мой! Продукция «Иг Фарбениндустри». Химическая атака.

Клюге приподнял рюмку с зеленоватым ликером, кивнул Ермолаеву:

— Прозит, Владимир Алексеевич!

— Прозит.

Ермолаев опорожнил свою рюмку так, будто пил водку. Пожалуй, еще шумно выдохнет, сморщится и закусит хлебной коркой. Конечно, ликер дрянной, он не составит славы немецкому виноделию. И этикетка на нем — образчик дезинформации. Но вряд ли Ермолаев в этом разбирается. Если и разбирался когда-то, то давно разучился, И дворянин превращается в дворняжку, если живет по чужим подворотням…

— Господин полковник… — Ермолаев действительно сморщился и выдохнул воздух. — Я все забываю спросить: фельдмаршал фон Клюге не доводится вам родственником?

— Увы, — сказал Клюге, на всякий случай запоминая специфический оборот речи. — Не доводится.

Было ясно, на что Ермолаев намекает. На блистательную карьеру Ганса Гюнтера фон Клюге, любимца фюрера. И на ожидаемый закат этой карьеры. Сорок третий год… Совсем недавно сияли на небосклоне звезды Гудериана, фон Лееба, фон Бока, Рунштедта, Браухича… Где они? Изменила удача, и звезды закатились. Правда, фельдмаршал Клюге — «умный Ганс» — еще держится, назначен командующим группой армий «Центр», но… Идет сорок третий год. Тревожный, опасный сорок третий год…

Клюге аккуратно поставил рюмочку.

— Увы, я не аристократ, Владимир Алексеевич. Не могу равняться ни с фельдмаршалом, ни с вами.

— Однако тоже неплохо по службе продвигаетесь.

— Теперь вы можете догнать меня. И перегнать.

Сегодня утром Ермолаев, вызванный в служебный кабинет оберста Клюге, был ознакомлен с замыслом новой операции. Клюге работал с Ермолаевым не первый год, хорошо его знал, считал надежным агентом. Но сегодня Ермолаев вел себя странно, — похоже, что испугался и занервничал. Надо выяснить, чем он встревожен.

— Хотите поговорить неофициально, Владимир Алексеевич? У вас, наверно, появились какие-то соображения, вопросы? Обсудим их.

— Извольте, — сказал Ермолаев. — Вы правы: чем больше думаю, тем больше вопросов.

— Вот и задавайте со всей откровенностью.

— Десант, как я понял, будет невелик. А о нем, по вашим словам, известно фюреру…

— Ну и что?

— Прошу прощения, но о мелочах фюреру не докладывают.

Клюге сдвинул выцветшие брови, усмехнулся:

— Весь день я вам внушаю, что операция имеет исключительное значение. Громаднейшее значение!

— Много несообразностей, господин полковник… Зачем блокировать Печорскую дорогу в ее северном конце? Ведь это — оторвать хвост у ящерицы… Нефтяные промыслы на двести верст южнее, они не перестанут качать нефть. Если резать магистраль — так резать на юге, по горлу!

— На такой вариант советская контрразведка и рассчитывает.

— Да, но всерьез она не помешает!

— К сожалению, Владимир Алексеевич, уже не сорок первый год. Ваши соотечественники многому научились… Южные участки дороги надежно охраняются, к ним не подберешься.

— Групп побольше!

— Не удастся отправить больше той, которая сама собою возникнет в тылу.

— Возня с уголовниками меня тоже смущает.

— Почему с «уголовниками»?

— Ну, не знаю, как их там… Раскулаченные, высланные. Один черт.

— Не проявляйте высокомерия, Владимир Алексеевич. Любой человек, который примкнет к вам, — уже хорош… Вы не изучали материалов по раскулачиванию крестьян? Было много и в советских газетах, и у нас…

— Нужды не было, господин полковник.

— Теперь придется, Владимир Алексеевич. Необходимо понять, что эта северная окраина — пороховой погреб в большевистском тылу. И главное — взорвать его, а не только дорогу!

— Надеетесь на большое восстание?

— Кулаки, Владимир Алексеевич, уже не раз брались за оружие. Познакомьтесь, познакомьтесь с материалами… Любопытная картина! Эти люди не откажутся подняться против ненавистной им власти, у вас будет не группа, у вас будет армия, Владимир Алексеевич!

— Сомневаюсь, что так они за мной и побегут…

— Надо как следует разъяснить!

— Вот атаманы Краснов и Шкуро отправились поднимать казачество на Дону, а результаты — пшик… Что, не смогли разъяснить?

— А вы сами, Владимир Алексеевич, во имя чего сражаетесь? Ведь не за тридцать сребреников? — с улыбкой спросил оберст, почти физически ощущая, как хлестнули эти слова по собеседнику.

— За тридцать, — сказал Ермолаев.

— Прежде вы шутили удачней…

— Это не шутка. О российском будущем имеются высказывания фюрера. Я их помню.

— Прозит, Владимир Алексеевич.

— Прозит, господин полковник.

— Будем совсем откровенны, Владимир Алексеевич… — терпеливо произнес Клюге. — Вы получаете шанс проявить себя. Редкий шанс! Если устроите в русском тылу маленькую заварушку — останетесь маленькой фигурой. А если события приобретут размах, вы превратитесь в заметную личность, обладающую политическим весом…

— Не гожусь я в исторические деятели, — сказал Ермолаев.

Он говорил правду. Его совсем не манило политическое поприще, не хотел он состязаться ни с генералом Власовым, ни с атаманами Шкуро и Красновым. И не потому, что Ермолаев был скудоумней, — просто не желал он обманываться и обманывать других. Черта с два возродится матушка-Россия. В войне победят или нацисты, или Советы, и в обоих случаях не звенеть колоколам в златоглавой Москве. И не ходить генералу Власову в чине премьера-освободителя. Те же немцы, если победят, вышибут генерала за полной ненадобностью, вкупе с его жалкой армией. Экая, прости господи, глупость: считать реальной политической силой всяческих эмигрантов, националистов и неудачников-полководцев, сдавшихся в плен… В берлинский отель «Адлон» прибыл на совещание грузинский престолонаследник граф Багратион-Мухранский. Изображал фигуру. И сгинул, когда нынешней зимой турнули немцев с Кавказа. Нет, все эти фигуры — мусор под ногами двух исполинских армий, столкнувшихся в смертельной схватке.

Ермолаев не выбирал, на чью сторону встать. Судьба сделала выбор. Кроме немцев, Ермолаеву служить некому, и он служит, но предпочитает не прикрываться фиговым листочком. Он понимает, что работа его грязна и постыдна. Но она будет еще отвратительней, если прикрывать ее высокопарными рассуждениями о благе России. Кощунственно, если потаскуха, идя на панель, несет перед собою икону.

— Не гожусь я, господин полковник.

— А нам кажется, вполне подходите. Блестящий офицер, дворянин с известной в истории фамилией…

— Моя фамилия — Ермолаев.

— Перестаньте. Она будет забыта. А прежняя, ничем не запятнанная, вернется к вам.

«Держи карман, — подумал Ермолаев. — Ведомство адмирала Канариса не забывает фамилий своих работников. При нужде вспомнят, где служил дворянин и что делал…»

Непонятно, зачем Клюге подпускает тумана. Ясно же, что в советском тылу запланирована обыкновенная заварушка — чтоб блокировать Печорскую дорогу и привлечь туда воинские силы. Это выгодно немцам, готовящим наступление. Но зачем понадобился политический флер? «Сделаетесь заметной личностью…» Многовато пустых слов и мало гарантий. Например, Клюге ни разу не заикнулся о том, как вернет Ермолаева обратно. Будто Ермолаев так и осядет в забытых богом северных болотах…