Дрянной человек, что и говорить. И Пашка — сын его, за которого меня сватали, — таков же. Два сапога пара.

Выйдет на улицу — живот впереди себя несет, ноги эдак лениво подволакивает. На масленой роже прямо-таки написано, что самый богатый он и самый главный.

А уж если на танцах появится, всех локтями растолкает, лучшую девку заставит с ним кадриль плясать. Будто по закону ему положено лучшее-то хватать.

Что-то раньше я не замечала, чтоб Пашка сохнул от любви ко мне. Да Микул Иван и не позволил бы ему жениться на батрачке. Просто времена переменились: забоялся Микул Иван новой власти, сообразил, что можно прикрыться чужой бедностью.

Отцу моему лестно с богачом породниться. Говорит про сватовство и ждет, что я тоже обрадуюсь. Только мне-то Пашка нужен, как таракан в молочной кринке.

— Чего молчишь?!

Не отвечаю, одежу скинула, на полати забралась.

— Аль жених не нравится? Хуже он твоего комсомольца с портками драными?!

Молчу, клубком свернулась, почти не дышу. Знаю — перечить отцу бесполезно, надо перетерпеть, покуда не остынет. А он к полатям подступил:

— Чего сопишь? Отвечай, не то шкуру спущу!

— Чего отвечать?

— Пойдешь за Пашку?

— Не пойду…

— Умом тронулась?! Так вправлю заячьи твои мозги!

— Не пугай, — отвечаю. — Не маленькая. Восемнадцатый год пошел.

— Ах, ты!..

Загремел чем-то у печки, догадываюсь — кочергу нащупывает.

— Сам, — говорит, — не сумел жизнь прожить, а тебя научу! Видит бог, научу! Быть тебе женой Пашки!

— Нет!

Он кочергой хрястнул по полатям, от доски щепка брызнула.

— Знай, — говорит, — до свадьбы уродовать не стану. Но ежели упрешься, убью… С голытьбой мыкаться не позволю!

Я знала, что это не пустая угроза. У отца — последний случай выбиться в люди, и отец этого случая не упустит.

Всякий день бегала я на сходки. Такая неразбериха в ту пору была! Кто уже передумал, просит вычеркнуть свою фамилию из списка, кто снова просится в колхоз… Спорят, ругаются.

Степан агитирует, но трудно ему. Не шибко солидный вид у комсомольцев, мальчишки они безусые. Старики не вдруг им поверят — непривычно в поводу за молодежью идти. Мнутся старики, через день свое решение меняют.

А из бедняцкой молодежи одна только я в колхоз не записана. Совестно мне на сходке показываться. Ребята спрашивают: если не с нами, зачем тогда ходишь?

И не могу я им объяснить, что вступила бы в колхоз, если бы не отец. И не могу объяснить, что из-за Степановых речей сюда хожу — нравится мне слушать его, нравится глядеть, как он выступает…

Однажды устроили колхозники первое свое собрание. Хотелось мне пойти на него, да уж совсем неловко — нечего делать единоличнице среди колхозников. Возилась я дома по хозяйству, а после не утерпела, взяла да и побежала. Может, думаю, после собрания увижу?

А колхозники еще не разошлись: выбирают, какое название носить артели. Степан предлагает:

— Назовем наш колхоз «Югыдлань»!

На языке коми это означает — «К свету». Понравилось название, приняли его. И не ошиблись. Сколько раз другие колхозы меняли свои названия, а наше так и осталось.

После собрания те, что постарше, по домам разошлись, а молодежь танцы затеяла. На юру, над самой Вычегдой. Запиликала гармошка, парни девок за руки взяли, а я в стороне осталась. «Ты единоличница, — говорят, — вот и пляши одна». Стыдно мне, готова сквозь землю провалиться. И вдруг Степан:

— Стоп, музыка!.. Зачем девушку обижаете? И Анна будет колхозницей, дайте время. А обижать начнем, она раздумает!

Я молчу, в глазах слезы кипят, моргнуть боюсь — вот-вот горохом посыплются. Опять музыка заиграла, протянул мне руку Степан, и пошли мы с ним кадриль танцевать.

— Не уходи с танцев, Анна, я тебя провожу…

Думала, шутит он или просто подбодрить хочет. Но вот кончились танцы, догоняет меня Степан:

— Ты куда? Договорились же!

— Ладно, хватит надо мной шутить.

Он опешил, стал передо мной:

— Я разве шучу? С чего ты взяла?!

— С того и взяла… Если я батрачка, если некрасивая, так, значит, можно смеяться надо мной? Уйди с дороги.

— Какой дурень сказал, что ты некрасивая? Такую девушку поискать!

— Вот и поищи.

— А я уже нашел!

— Собрался провожать, — говорю, — так провожай. А нет — одна дорогу найду. А слов твоих слушать не стану.

Неправду я ему сказала, потому что внутри у меня все рвалось, все просило: говори, Степан, говори! Только тебя и хочу слушать, никто мне больше не нужен! Но виду я не подала, губы поджала, брови нахмурила — попробуй подступись!

— Нашел я себе девушку, нашел!

— Ну и целуйся тогда с ней!

Засмеялся Степан, шагнул ко мне, обнял и поцеловал. Вскрикнуть я не успела, руки плетьми повисли, уткнулась я в его рубашку и плачу навзрыд. Он меня по волосам гладит:

— Ну, не надо, глупая, не реви! Завтра в полдень свататься приду, слышишь?

Не помню, как до избы добежала, заснуть не могу, всю ночь провертелась юлой… Господи, думаю, что ж теперь будет? Давно ведь Степана люблю, только не надеялась никогда, что и он мне любовью ответит…

Красавицей я себя не считала — но вот если бы приодеться, то среди наших девок не затерялась бы. У них волосы как пенька, а у меня темней да шелковистее; у них глаза карие, а я сероглазая; носы у всех деревенских широкие и еще книзу оттянутые, а у меня прямой нос. Мать моя, покойница, не из местных была. Отец на Печору хаживал охотиться, оттуда ее и привел.

Спасибо, шепчу, мамушка, что я на тебя похожа. Спасибо, что Степан приметил меня… Шепчу это и тут же отца вспоминаю, как грозился убить, если за Пашку не выйду. Что теперь будет?

А назавтра, ровнешенько в полдень, являются вместо Степана совсем нежеланные гости — Микул Иван, жена его и сынок Пашка. Смекнула я, что хотят по всем правилам сватать. Одно теперь спасение — из дома бежать.

Отец, мой характер-то зная, сел у дверей на лавку, следит. Тогда я взяла и в голбец полезла — вроде мне картошки и капусты надобно достать.

О чем они наверху говорили — не слышала, но сговорились, видать, быстренько. Отец зовет:

— Вылезай! А то за ухо вытащу!

Однако понял, что добром я все равно не вылезу. При людях ссориться невыгодно ему, постоял у голбца и отошел. А я щекой к дверце прижалась, подслушиваю.

— Вылезет, никуда не денется! — успокаивает отец сватов. — Девка, известно, всегда жениха стесняется…

Микул Иван возражает:

— Не вышло бы у нас шиворот-навыворот с такой девкой!

— Раз сговорились, — отвечает отец, — мое слово крепкое. Лишь бы вы не передумали. Готовьтесь к свадьбе!

Ни жена Микул Ивана, ни жених Пашка голоса отчего-то не подавали. Сидели как пни, только лавка поскрипывала. Вдруг отец, слышу, спохватился:

— Ах, я, голова садовая! Даже за стол гостей не усадил!

— Ничего, — буркнул Микул Иван. — Авось не последний раз, насидимся еще…

На том и расстались. Опять меня отец зовет:

— Вылазь, ушли гости!

Целый день в подполе не просидишь. Ну, думаю, была не была, вылезу! Голову из дверки высунула, а отец — хвать меня за волосы. На середину избы выволок и что есть силы ремнем хлестать начал. Да не просто ремнем — с железной солдатской пряжкой. Крик у меня в горле застрял, хриплю, вывертываюсь, а он чешет и чешет. Рванулась я, клок волос у него в руке оставила. Подбежала к печке, ухват схватила:

— Не трожь!! Не подходи!!

Глянул на мое лицо отец, опомнился. Пошел, повесил ремень на гвоздок. А я ухвата из рук не выпускаю, слежу, зыркаю глазами, как волчица… Постоял отец, посопел, полез на печь.

Я через поветь на задний двор выбежала, коленки трясутся. Сколько там пробыла, не знаю. Времени не чувствовала. А когда вернулась в избу, там у стола Степан сидит. Пиджак на нем новый, суконный, рубашечка белая. Только штаны прежние, заношенные, обшитые кожей на коленях.

— Вот тебе еще жених, — говорит с печки отец. — Может, за этого пойдешь, а?