Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Когда разбирали сумки, Анна Ефимовна, в шали, надвинутой на глаза, старалась повернуться к ученикам спиной, долго что-то в книжном шкафу искала. Из-под шали ее глаз не было видно, только нос, незнакомой формы. Всем хотелось увидеть Журавлева, но его у школы уже не было.

Дома Журавлев скинул снег с крыши. Намял картошку в чашку, она осклизло продавливалась между пальцами, шелуха налипала сверху. Покрошил курам. Послушал, как они, вытягивая шеи через деревянную решетку из-под лавки, часто стучали носами по полу.

Стал ждать мать. В марте на улице тепло, можно в одной рубашке бегать. Солнце яркое, а в избе выстыло. Мать печку будет протапливать только вечером, как с работы придет. В избе одному сидеть не хочется, и Журавлев пошел на улицу. Наколол дров. Охапку занес в избу, бросил у печки.

Рано из школы пришел, со второго урока, а вон солнце уже за стену зашло, не бьет в окно. Журавлев не раздевался, сидел в телогрейке. Он проголодался. Нашел хлеб на лавке. Булка синяя и плоская. Мать подмешивает в тесто натертую картошку. Поэтому хлеб внутри мокрый. Когда ешь его с молоком, он во рту тяжелеет и становится тошнотным. Журавлев поел, и ему пришло в голову, что теперь не нужно выполнять домашние задания. Он вспомнил, какое было веселое лицо у Анны Ефимовны в окошке, увидел, как летел снег и то, что он, опрометчиво метнув, уже не мог ни приостановить, ни вернуть его, и как охнула учительница.

Чтобы облегчить это воспоминание, ему хотелось, чтобы кто-нибудь сделал ему больно. Но его только знобило. Он спрятал руки в рукава телогрейки, сцепил замочком, положил на стол и лег на них подбородком.

Пимы с калошами чуть сползли с ног и уперлись в пол, ногам от этого было теплее: сухие голяшки не настывали.

Он стал ждать мать. Придет — печку растопит, корову пойдет доить. Что она сегодня на работе долго так?

Авдотья Журавлева с бабами сортировала в завозне семена. Вот уж свет из широкой двери в угол сместился, а они ворох пшеницы никак не добьют. Осталось-то чуть. Можно бы и бросить, домой бежать: зерна еще на десять дней. Да зайдет завтра председатель, увидит, что с этой стороны крохи не довеяли, может, и ничего не скажет, а устыдишься.

А у Авдотьи что-то в спину вступило, на поясницу как тяжелый валик положили: ни согнуться, ни разогнуться.

— Ой, бабы, всю меня вниз оттянуло. Не могу работать с плицей. Давайте крутить буду. Что-то мы сегодня изнастались.

Она сняла с головы платок, отряхнула об юбку — пыль остро запахла пшеницей, — скомкала его в карман, пошла к веялке. Тут ее и окликнула от двери школьная сторожиха.

— Поди-ка, Авдоть, — сказала шепотом. А всем бабам громче: — Что-то вы запозднились? Коровы-то дома заждались. Авдоть, — наклонилась заговорщицки сторожиха к лицу Авдотьи, — твой Петька-то что наделал. Чуть Анну Ефимовну не убил. Лицо раскровянил. Меня за тобой послали. Исключать его будут. Давай-ка, пойдем.

Авдотью уж не раз из-за сына вызывали. То уроки дома не делает, то «он у вас запущенный», «давайте вместе, Журавлева», «вот вы расписываться не научились и сына на полдороге оставите», «надо общими усилиями», «пусть начальную школу закончит, последний год», «вы его контролируйте».

Только уйдешь, опять девчонок присылают: «Зайдите в школу».

Уж лупила. Он что… Насупится как волчонок. «А… — отчаялась Авдотья, — что хотите, то с ним и делайте. Мужа на войну забрали, нас не спрашивали. А что здесь спрашивать?»

Авдотья на вызовы в школу больше и ходить не стала. И теперь вот…

Сторожиха дорогу к школе хорошо знает: за ней не поспешишь. Снег за день осел, коркой взялся, а набитая дорожка гребнем высится. Ноги сползают — все их изломала. На крыльцо еле поднялась, они и дрожать перестали, будто их у нее нету. На крашеном полу, хоть и с керосиновой лампой, а заметила Авдотья, сколько пыли на ней: вся как в войлочном пуху.

Анна Ефимовна присмотрелась к Авдотье, заторопилась табуретку подставить. Авдотья не помнит, как и опустилась. Учительница будто чего испугалась: стоит, трепещет вся, а лоб перевязан. И, ни с того ни с сего, Авдотья заголосила.

Поговорили они с Анной Ефимовной. Авдотья отошла. Домой вроде спокойно шла, а в избу уже бегом вбежала.

Петька в фуфайке и шапке за столом сидел, в руки уткнулся.

— Петьк, — нетерпеливо окрикнула Авдотья, — ай притворяешься? Ты что это, неслухьян, наделал? Всю мне душу сокрушил. Никакого терпежу с тобой нету.

И дневная усталость, и вина перед учительницей безрассудно взорвали ее. Она сорвала с головы Петьки шапку, выдернула из-под уха.

— Что ж это ты делаешь со мной, а?..

Петька поднял голову, спросонья крикнул:

— Ну, мамка! Что ты! Как спятила, хватаешься. — Петька соскочил на ноги.

— Хватаешься! — Авдотья начала хлестать его ладонями по щекам, по губам. Чем больше, тем сильнее. — Хватаешься!

И ей уже не хотелось останавливать себя. Для этого не было у нее силы. Исступленность облегчала, и ей хотелось, чтобы длилась она без конца.

Петька откачнулся за стол в угол, обежал его с другой стороны, выскочил в дверь.

Авдотья приходила в себя. Почувствовала, как у нее дрожат руки, опустилась на лавку. Увидела, что дверь настежь, заторопилась. Зажгла лампу: долго не попадала в щелку горелки. Огляделась. «Что ж это я, очумела: ни корова не доена, ни ужина нет. Печку затапливать надо…»

Увидела принесенные дрова, присела перед ними. Рукой к ним притронулась и опять — вот они, слезы. Петьку вспомнила. И разозлилась на Анну Ефимовну, «Да провались она, эта школа их. И так проживем».

А в ладонях ее все горело и горело Петькино лицо.

Теперь Журавлев пережидал, когда все ученики проходили в школу. По пустой дороге он прибегал на колхозный двор, где пахло на солнце вытаявшим навозом и старым мазутом от конных граблей.

Между двумя амбарами под навесом в тени нетерпеливо переминался жеребец Лысан. Если у колхозных коней к весне обозначались ребра, сухими чешуйками шелушились холки, то широкая спина Лысана отливала черным шелковым блеском. Когда Лысан чувствовал приближение человека к жердяной перегородке, обеспокоивался, и у него нервно дрожали ноздри. Он начинал переступать задними ногами, и копыта его выдавливали мокрые следы на деревянном полу.

— Но, потанцуй, — грубо одергивал его Журавлев. — Застоялся!

Журавлев копировал чей-то голос.

Жеребец тянулся к сену. Он уже выел кормушку перед собой, и привязанный повод сдерживал его. Жеребец шевелил вытянутыми губами. Журавлев протиснулся между жердями. Жеребец прянул головой, посторонился.

Журавлев залез в кормушку, стал подгребать сено с краев под морду жеребцу. Тот доверчиво подпустил мальчика, захрустел сеном. Журавлев потрогал его челку ладошкой.

— Вон какие глаза у тебя, Лысан, красивые. Как мыльные пузыри.

В радужном и влажном их блеске ломалась бревенчатая стена.

Журавлев опустился на пол, погладил шею жеребца. Его тянуло потрогать круп, но жеребец при каждом прикосновении нервно передергивал кожей, сбрасывая ладошку, и недобро отстранялся.

Журавлев не услышал, как пришла Артамониха. Как война началась, так тетка Артамониха за жеребцом ухаживает — мужиков нету.

Артамониха всмотрелась в полусумрак стойла: после солнца ей казалось, что у Лысана холодно и темно.

— Ты зачем там, неслух? — испугалась она. — Ведь убьет.

— Не, — сказал Журавлев. — Он понимает.

— Ну-ка живо.

Артамониха открыла воротца.

— Устал, устал, — запричитала она. — сейчас я тебя повожу. Ишь тянешься. Повожу… Да разве тебе в поводу за бабой ходить? Тебе верхового надо. Да чтоб огрел тебя, дурака, плетью. Вот бы ты и заиграл, разгулял кровь. Ну, пошли…

Артамониха вывела Лысана, он почувствовал простор, раздул ноздри.

— Не балуй!

Лысан чуть не выдернул поводом руку. Артамониха увидела на подамбарнике Журавлева.

— Опять ждешь? Укараулил?

Она трогала морду жеребца, успокаивала.

— Вот тебе и мужик. Вот тебе и наездник. Ну, Журавлев, иди. Только ты смотри, сдерживай!

15
{"b":"841312","o":1}