Торопливыми по-стариковски шагами Петр Иванович входит в цех и останавливается, ослепленный солнечным светом. В огромные окна снопами врываются лучи солнца и, разбиваясь на тысячи мелких снопиков, отражаются на станках, металлических частях, на грудах свеженапиленного, оструганного желтоватого леса.

Петр Иванович прикрывает глаза ладонью, как козырьком, и сердце его болезненно сжимается: в цехе ни одной души.

«Неужели еще в столовой? — мелькает у него спасительная мысль, и он поднимает глаза на большие стенные часы. — Десять минут прошло…» Завертывает обшлаг спецовки, подносит часы к уху, прислушивается, смотрит на циферблат:

«Тоже десять. А в цехе никого».

Петр Иванович беспомощно оглядывается по сторонам и машет рукой:

— Дал же мне господь работничков…

Он выходит из цеха на площадку. И там никого. Он проходит дальше и видит: на солнцепеке прямо на земле лежат трое и греются, как котята. Чуть дальше еще двое играют в шашки на сосновой плахе. А самый малый — тоже Петр Иванович — лежит на крыше и целится из рогатки в воробья, удобно устроившегося на ветке тополя.

— Так! — говорит вслух Петр Иванович и вздыхает.

И разом оживает площадка. Кто-то засвистел громко и пронзительно за штабелями леса, откуда-то из щели, с заборов, из-за кладей леса посыпалась ребятня.

Пройдя степенно мимо начальника цеха, они вдруг бросались вприпрыжку в цех. А он стоял и ждал, когда самый малый — Петр Иванович — спустится по трубе с крыши и пойдет в цех.

Малый торопится, руки его скользят по трубе, того и гляди, что оборвется и упадет. Петру Ивановичу страшно за него, но парень уже на земле, отряхивает с себя пыль и деловито идет к цеху.

— Ну? — не то говорит, не то спрашивает Петр Иванович-старший.

Малыш чуть задерживается возле начальника цеха и вдруг сует ему в руки рогатку.

— Будьте уверены, Петр Иванович, не подведем. Провиноватились — сами исправим.

И, как все, вприпрыжку в цех.

Петр Иванович смотрит на часы — семнадцать минут. Качает головой. Медленно идет в цех.

Ослепительное солнце. Петр Иванович снова прикладывает ладошку к глазам и видит: все на местах. Ритмично гудят станки, поют пилы, шныряют рубанки, стучат молотки.

Петр Иванович идет по цеху, говорит сам с собою вслух, громко, не обращаясь ни к кому, но каждому кажется, что он говорит это для него. Старик доходит до станка самого малого, останавливается, чуть спускает очки на нос и долго следит за его работой.

Петр Иванович-младший поднимает голову, хочет что-то сказать, и вся физиономия его вдруг расплывается в широчайшую улыбку.

— Солнышко-то какое, Петр Иванович! Разве можно такое терпеть?.. Кончим работу, а солнышка-то больше уже и не будет. Когда его еще увидишь? В выходной? А выходных у нас уже три недели не было…

Петр Иванович теряется. Он не знает, что ответить. Прав ведь, шельмец. И все же ворчливо иронизирует:

— Пускай, видно, воюют там без снарядов, а мы будем на солнышке греться…

Петр Иванович-младший останавливает станок, обиженно отвечает:

— А бывало когда, чтобы мы не сделали своего?.. На солнышке чуток погрелись, так за это мы, может быть, двадцать процентов лишних дадим… Как, ребята, а?

— Почему не дать.

Петр Иванович-старший обескуражен. Он знает — раз ребята сказали, значит, сделают. А все же нельзя уступить: нарушена дисциплина. Уступить, значит — подчиниться ребятам. Он трясет бородкой и ворчливо бубнит:

— На словах все можно, а вот на деле как. Посмотрим…

Таким же сердитым Петр Иванович уходит к своему месту. Ребята видят его спину, сутуловатую, рассерженную, но не видят лица начальника. А Петр Иванович-старший из-под руки поглядывает на ребят, и под его седыми усами прячется улыбка: «Стараются чертенята».

До конца смены он не выходит из своего закутка, выдерживает марку обиженного. Ребята подходят к нему с необычайною робостью. Останавливаются в нескольких шагах и молчат.

— Чего надо? — Петр Иванович страшно суров.

— Кончил я, Петр Иванович. Можно переходить?..

— Переходи…

И снова отвертывается к столу.

С тетрадкой в руках обходит цех табельщица, вихрастая, косенки — хвостиками, голубенькая ленточка — веревочкой. А глаза острые, шустрые, готовы брызнуть смехом. Она подходит к каждому — в голосе строгость. Говорит мальчишеским баском:

— Сколько?

И сразу после гудка к доске.

Ребята на рысях сбегаются туда же. Вытянулись на цыпочках, следят за каждой цифрой и облегченно вздыхают, когда в их графе появляется цифра выше ста. Охнут и покосятся туда, где стоит сердитый Петр Иванович.

А Петр Иванович — сам как на иголках. Ему хочется заглянуть через ребячьи головы на доску. По работе он видел, что поднажали здорово, и боится торопиться: следят за ним ребята во все глаза. Петр Иванович видит, что табельщица подвела итоги, положила мел, вытерла тряпкой руки и вся ее курносая мордочка сияет. Ребята ответили на ее запись дружным гулом.

— Вот чертенята! — не выдерживает Петр Иванович и с трудом сгоняет улыбку с лица. — Ну, чего я с ними делать буду?

Медленно подходит к доске. Ребята насторожились. Понимают, что сейчас должна быть какая-то разрядка.

— Сто девятнадцать, — читает вслух Петр Иванович. Ему хочется рассмеяться, но надо во что бы то ни стало выдержать характер, иначе не будет с ними слада.

— Сто девятнадцать, — повторяет он медленно, как бы взвешивая каждую букву, — а сколько ты мне обещал?

Петр Иванович-младший расцветает снопом сияющих лучей.

— Поторопилась, Петр Иванович, табельщица немного. Один процентик в столах у нас остался. Мы его завтра отдадим. Он нам ни к чему.

Петр Иванович берет за ухо младшего, делает вид, что треплет:

— Выдрал бы я тебя, да…

— Советская власть не позволяет? — озорно смотрит на него младший.

— Марш домой! — притворно сердится мастер. — Согрешишь тут с вами.

Цех наполняется шумом, свистом, криками. Невольное молчание целой половины смены длинного дня разряжается освобожденной энергией. Петр Иванович смотрит на ребят и не может понять:

— Одиннадцать часов отстояли, а где же усталость у них? Ну и народец!

В прошлую весну Петр Иванович вдруг почувствовал, что живет он далеко от завода, и часы работы почему-то стали длиннее, и в контору на третий этаж стало чувствительно подниматься… Сначала Петр Иванович не мог понять, в чем тут дело, но в последнее воскресенье, когда копал в собственном огороде грядки, почувствовал необычайную усталость, присел на старый сутунок, хранившийся вот уже несколько лет на всякий случай, когда не будет дров, и на лбу у него выступила испарина.

— Понимаю! — горестно улыбнулся Петр Иванович, отставил в сторону лопату, завернул папиросу. — Теперь все понятно…

А за обедом, когда жена спросила его — почему он такой сегодня сумный, Петр Иванович вздохнул, почесал мизинцем под левым усом, что означало волнение, и приглушенно ответил:

— Вот она и пришла.

— Кто?

— Та, которая бывает после сорокавосьмилетней работы человека…

— Старость, что ли?

Петр Иванович не ответил, он не хотел вслух произнести этого слова, а жена рассмеялась:

— Только сегодня ее заметил? Я давно уже ее вижу и привыкла к ней.

— Ходить далеко на завод, — признался Петр Иванович. — На ногах стоять трудно…

— Всему свое время, — подсказала жена. — Находился за жизнь.

— Устал я, что ли?.. Отдыха хочу большого.

— В чем дело? Подавай в отставку и все. Пенсию дадут, домишко свой, коровка есть, чего тебе еще?..