Глава каодаистской общины, насчитывающей в городе не менее 12 тысяч человек, Хо Тан Синь считал, что уход сайгонской военщины стал благом для Дананга. «Мы верим, — подчеркнул он, — что при новой власти иностранные захватчики больше не ступят на нашу землю. За этой властью — будущее».

Я стремился в Дананге побеседовать со многими его жителями, понять их образ мыслей, и с каждой новой встречей понимал, что даже люди, которые в течение десятилетий обрабатывались сайгонской пропагандой и испытали страх перед патриотами, постепенно обретали уверенность в завтрашнем дне, проникались чувством наконец достигнутого мира и спокойствия. Безусловное большинство населения — рабочие, студенты, интеллигенция, мелкие торговцы встретили освобождение города как подлинный приход весны, как расцвет новой свободной жизни.

Рабочие Дананга, непосредственно участвовавшие в восстании, в первые же дни после освобождения создали свои рабочие правления, открыли двери предприятий. Рабочий класс Дананга — это сто тысяч рабочих электростанции, водокачки, речных пристаней, текстильной фабрики, вагоноремонтного депо, многочисленных предприятий при трех аэродромах и четырех портах Дананга. И они — главная опора народной революционной власти. Именно рабочие и студенчество создали отряды помощи военно-административному комитету в деле ликвидации социальных язв, оставленных сайгонским режимом. Революционной власти оказывали большую помощь и местные прогрессивные организации. В одном из бывших баров расположилось данангское отделение Союза женщин за освобождение Южного Вьетнама. Перед входом в здание под кустом с ярко-красными цветами еще валялись простреленные сайгонские каски…

На бульваре имени Фан Тю Чиня, во дворе дома с памятником этому легендарному герою Вьетнама, борцу за освобождение своей родины, находится центральный городской лицей. Учащиеся приступили к занятиям уже на шестой день после освобождения.

— Мы будем рассказывать детям не только о нашей стране, — говорил мне преподаватель Тиен, — но и о верных друзьях Вьетнама — Советском Союзе, государствах социалистического содружества, одно упоминание о которых всего месяц назад считалось запретным и крамольным.

И я рассказывал об Октябрьской революции, о Москве и Ленинграде, о великой победе над германским фашизмом, о необъятных просторах и богатствах Страны Советов.

Я расставался с преподавателями лицея, когда вечер опускался над городом. Лучи солнца словно вонзились в вершину 639-метровой горы Сонча, подобно каменному мысу, врезавшемуся в море. Затем весь город погрузился в ночь. Вспыхнули неоновые огни отелей «Тихий океан» и «Восток», в прошлом принадлежавших бежавшим китайским буржуа. Красочные рекламы расцветили витрины магазинов на улицах Доклап, Фан Бой Тяу, на бульваре Батьданг. Освещенный автомобильными фарами, вырисовывался силуэт моста Чинь Минь Тхе через реку Хан.

Там я должен был встретиться с моим старым другом — южновьетнамским журналистом и поэтом Чыонг Донгом.

Прощаясь со мной, Донг протянул листок бумаги, исписанный мелким аккуратным почерком. Я прочитал первые строки: «Цветок, обращенный к солнцу…»

— Человек как цветок, — объяснил мне Донг. — Он всегда должен видеть солнце, обращаться и тянуться к нему. Ныне солнце — это революция, свобода, независимость, мир, единство и социализм.

И мне подумалось, что этот поэтический образ как нельзя лучше соответствует духовному облику героини романа Ха Кхань Линь, с ее мужеством и чистотой, с ее мечтой о счастье.

У Кхиета вошло в привычку перед сном записывать несколько строк в дневнике. На этот раз, закрыв дневник, он не сомкнул глаз до самого рассвета и беспокойно проворочался с боку на бок с половины двенадцатого до четырех утра. Ничего не поделаешь, пришлось подняться и зажечь свет. Перед глазами плыли и беспорядочно множились круги. Кхиет потянулся к дневнику — небольшой книжице — и почти бессознательно открыл на нужной странице…

«12 апреля 196… 16 часов.

…Спасена девушка пятнадцати с половиной лет.

…Наглоталась слишком много воды. Несчастная жертва…

…Безжалостная власть чистогана и силы! Кто в ответе?»

Кхиет вновь представил себе спасенную им девушку: мертвенно-бледное лицо, широко открытые глаза, с трудом сдерживаемые рыдания.

— …Я уже не помню, каким был мой отец, хотя мама иногда говорила о нем. Отца не видели с тех пор, как он ушел воевать с французскими колонизаторами. Он так и не вернулся, остался на той стороне[1]. Мне тогда не было и шести, а братишка Ты еще не появился на свет. Мама работала прачкой. Братишке не исполнилось и двух с половиной лет, когда пришли за мамой, избили ее на моих глазах, затем забрали в тюрьму. Тогда я посадила на спину братишку Ты и перебралась в дом тетушки Зьеу, двоюродной сестры отца. Потом прошел слух, что мою маму отправили куда-то очень далеко, будто бы на Пуло-Кондор.

— И с тех пор вы ни разу не виделись с матерью?

— Когда мама была еще в тюрьме, мне разрешили навестить ее один раз. Мама наказывала мне приучаться к труду, помогать тетушке растить брата. Как сейчас помню: лицо у нее было опухшее, на волосах запеклась кровь, глаза красные… но она улыбалась. Потом охранник сказал, что вышло время, и вытолкал меня вон. Я плакала, просилась к маме, но меня не пустили. С тех пор я ее больше не видела. Тетушка Зьеу торговала с лотка похлебкой с лапшой и говядиной. Скоро братишка Ты научился рвать траву для свиней[2], стряпать, кормить кур, присматривать за домом… А меня пристроили в семью капитана Хюйена.

Кхиет сосредоточенно нахмурился. На его широком лбу явственно проступили ранние морщины. Он придвинул свой стул поближе к койке, на которой лежала спасенная им девушка, и, положив руки на колени, терпеливо ждал, когда она снова заговорит. Девушка замолчала, тщетно пытаясь скрыть свое смятение.

Кхиет ждал: ему хотелось узнать о ней как можно больше. Нежный овал лица, волосы разметались по больничной подушке… Итак, он уже кое-что знает о ее отце, матери, братишке. Маловато, правда, но и из этого можно сделать некоторые выводы. В конце концов она рассказала довольно подробно о том, как, оставшись без отца и матери, почти семь лет работала в людях. Сколько было пролито слез из-за каждой пиалы риса! Рис, сдобренный слезами. Тхюи… так ее зовут…

Кхиет был немало поражен, обнаружив, что в худенькой руке девушки, которую он вытащил из реки, зажата пластмассовая коробочка. Это был подарок, приготовленный ею для братишки. Подарить не успела… На этот подарок ушли все ее жалкие сбережения, накопленные за долгие годы работы в доме капитана Хюйена. Девушка пятнадцати-шестнадцати лет, считала Тхюи, должна отложить какую-то сумму на всякий случай. Недорогие хорошенькие часики, которые она видела на руке хозяйского сына, стали ее заветной мечтой. «У моего братишки Ты рука почти такая же, как у хозяйского сына Вьета… Нет, пожалуй, у Ты рука чуть полнее, и кожа у него посветлее», — размышляла она.

— Я хотела умереть, зачем только меня спасли? — Тхюи снова начала всхлипывать. — Господи, зачем жить, если жизнь — одни мучения? Теперь, после всего, что случилось, мне нельзя появляться в доме тетушки Зьеу. А жена капитана! Ужас как я ее боюсь! — Тхюи закрыла лицо руками и заплакала навзрыд, потом, немного успокоившись, прошептала: — Сколько раз она выгоняла меня из дому ночью, в холод и дождь.

В комнате дежурного зазвонил звонок. Кхиет торопливо поднялся, ласково сказал:

— Отдыхайте, выздоравливайте, я вас непременно навещу, — и направился к выходу. Мысли о спасенной девушке не выходили у него из головы.

Как нелепо прошла ее юность… в окружении врагов ее отца, ее матери, ее собственных врагов. Это по их милости она оказалась обесчещенной, опозоренной. Решила покончить с собой, еще немного — и ее уже не было бы в живых. В чем ее вина, этой девушки с таким открытым лицом, с большущими черными глазами? Кхиет тысячу раз задавал себе этот вопрос и не находил ответа.