— Книга написана, сейчас она на столе у бета-ридера… То есть — у первого читателя, — я ткнул пальцем в небо.
Югова сделала страшные глаза, а я многозначительно кивнул, а потом продолжил:
— Да, в общем, десять авторских листов, первая чвсть про приключения военкора Дубровского и полковника Бирилова в черновом варианте готова.
— Первая? То есть планируются еще несколько?
— Я планирую охватить период в двадцать пять — тридцать лет длиной. С девяносто пятого по две тысячи двадцатый, или — двадцать пятый год. Будет эпично! Сколько это получится книг… Сложно сказать. Очевидно, что в двадцать пятом году совсем взрослым героям будет уже тяжеловато вести борьбу с мировым злом на поле боя, возможно — изменится жанр, из авантюрно-приключенческого романа это станет политический детектив… Не знаю, посмотрим.
— Наши победят? Все останутся живы? Я как читатель интересуюсь, мне, например, Бирилов очень по душе, такой… Правильный мужчина! Дубровский тоже, но он — шут и паяц, а я шутов не очень люблю.
— Все умрут, — сказал я. — И шуты, и настоящие герои. Разве что я до этого не допишу. А что наши победят — так это как пить дать. Наши всегда в итоге побеждают. Кстати, а наши — это кто?
— Вы про книгу спрашиваете? — сделала круглые глаза Югова.
— Про книгу, про книгу… Благо, сейчас вроде таких проблем нет. Наши — тут, чужие — там… Так в книге кто для вас — «наши»?
— Ну, Бирилов, Дубровский, ЧВК «Спартак», Ростех наверное… Ополченцы еще… Ну, те кто за восстановление Союза и против интервентов…
Я едва не принялся злорадно потирать руки: вот, вот оно! Комсомолка, спортсменка, журналистка, золотая девочка, уборщица мусора и звезда археологических раскопок Зоя Югова в числе «наших» называет наемников, частную корпорацию и всяких других-прочих. В ополчение-то я там кое-кого позаписывал не глядя на социальное происхождение: от люмпен-пролетариев до судовладельцев, фермеров, хозяев мастерских и прочих мелких лавочников. Вот оно — воздействие на массовое сознание! «Наши» — это гораздо шире чем коммунисты, пролетарии всех страни и идейные камрады-революционеры. Наши — это… Наши!
— Так, товарищ Белозор, это я у вас интервью беру! — возмутилась Югова. — Вернемся к вопросам. Говорят, вы написали книгу за месяц, и при этом вели еще журналистское расследование. Как вам удается быть таким работоспособным, как вы всё успеваете?
— Я не успеваю, — отмахнулся я. — Следующий вопрос.
— Вашу книгу сложно назвать научной фантастикой…
— Я не ученый, а потому и не претендую ни на что научное.
— Как бы вы назвали тот жанр, в котором пишете? Это футурологический художественный прогноз?
— Это литературный импрессионизм, — сказал я. — Если вам угодно — альтернативная история будущего. Фантастическое допущение в стиле «что бы было если бы Петр Миронович Машеров погиб, Григория Романова — оклеветали, а к власти пришли совсем другие люди».
— Как — погиб? — удивилась Югова. — Почему это Машеров должен был погибнуть? И как? Он же — первое лицо в БССР, как…
— Да вот так вот. Одним октябрьским днем 1980 года первый секретарь ЦК КПБ, двигаясь по трассе от Минска на Жодино на служебной машине не смог избежать столкновения с грузовиком, полным картошки, и от полученных травм скончался на месте… — мрачно проговорил я.
— А ничего поумнее ты придумать не мог? — скорчила рожицу Югова. — Белорусский лидер погиб от картошки! Это издевательство какое-то!
— Ты думаешь? — мы снова перешли на неофициальный тон. — А как тебе такое: Григорий Романов по факту стал политическим трупом после того, как пошли слухи о том, что на свадьбе его дочери использовали фарфоровые сервизы династии Романовых из Эрмитажа!
— Господи, и как это в твою башку пришло вообще? Это же абсурд! Два самых прогрессивных, самых авторитетных человека в партии, оба — вероятные преемники на посту Генсека, а тут — картошка, сервизы… — Зоя снова поморщилась. — Я про это писать не буду, бред самый настоящий. Хорошо, что в книгу не вставил. Даже если бы той ужасной авиакатастрофы не случилось, кто, как не Петр Миронович и Григорий Васильевич…
— Товарищ Югова, а вы слыхали что-нибудь про Ипатовский метод?
— Что-то про Ставропольский край, сельское хозяйство… Писали, но я не читала… А причем здесь это? Белозор, мы о книге или о чем?
— О книге, о книге… Говорю же — литературный импрессионизм, альтернативная история, фантдопущение. Книга написана по мотивам реальной жизни, и не более того. Проводить параллели, искать прототипы и прообразы — гиблое дело!
— Еще скажи, что Дубровский — это не ты! — наморщила носик Югова.
— Конечно — не я! Он блондин, интеллигент, стрелок от Бога, и переводчиком военным я не служил. Белозор водителем при штабе катался.
— Да, да, и твой Лисовский, глава Ростеха, это никакой не Волков! — скептически покивала Югова. — Любовь к благоустройству, провинциальное происхождение, руководство крупным предприятием в советское время…
— По мотивам, говорю же — по мотивам! Не настолько мы близки с Василием Николаевичем, чтобы я, значит, разбирался в том, что он любит кушать, какие женщины ему нравятся и какую мебель он предпочитает… Всё — по мотивам, всё -домыслы и авторская фантазия. Может быть впечатления от реально существующих людей и послужили вдохновением для созданрия тех или иных персонажей, но — не более того…
В общем, мы беседовали в таком стиле: обо всем и ни о чем еще минут пятнадцать, и я даже в некоторой степени жалел Югову. Почему? Потому что ей это все еще предстояло снять с диктофона и превратить в удобоваримый текст. А такие пространные интервью, длиной записи в тридцать, сорок минут или час приводить общему знаменателю — это сущая пытка! Так или иначе — я постарался забросить несколько провокационных идей, которые должны были покушать и наши, советские граждане и литераторы, и те забугорные товарищи-партнеры-противники, кто внимательно читает советскую прессу.
В принципе, им и упоминания ARPANET, Джона Постела и стандартизацию протоколов передачи данных в «Последних временах» должно было хватить, но — машу каслом не испортишь, как сказал бы старый Гумар! Хотя, смотря какая Маша, и какое касло, конечно…
Последний вопрос от Юговой, правда, несколько выбил меня из колеи:
— Герман Викторович, — она смотрела на меня испытующе. — Вы так уверенно говорите о своей книге, как будто знаете, что она обречена на успех. Вы что, никогда не сомневались, что пишите… Э-э-э-э…
— Говно? — подхватил я. — В каком смысле — сомневаюсь? Я уверен, что пишу говно! Ладно, ладно — пишу весьма средне, но говном историю про Дубровского назовут многие тысячи раз. Да и сам я очень стараюсь понизить планку критичности, и править один, максимум — два раза. Иначе — порвал бы и выкинул всё напечатанное, и оно не дошло бы даже до первого читателя. Мне никогда не достичь уровня Стругацких по социально-философской глубине, никогда не суметь в двух-трех фразах так ярко и четко описать природу и состояние человека как Юрий Коваль, и не вывернуть наизнанку душу как Шукшин. Разговорный стиль, авантюры, чуть больше грязных подробностей, чем предполагает классический соцреализм и спорная концепция будущего — этого мало для того, чтобы книга стала великой… Но так уж вышло, что почитав мои статейки люди, которых я искренне уважаю, сделали мне большой аванс и предложили написать книгу. Их доверие я был обязан оправдать — и потому написал книжку с начала и до конца. Если по итогу получилась интересная байка, и кто-то провел за ней несколько увлекательных вечеров и отвлекся от грустных мыслей, а другие — нашли в ней пару тем для беседы за чашкой чая — то книжка написана не зря. А уж если хотя бы сотая доля читаталей стали чуть больше ценить то, что имеют и меньше ныть и жаловаться, и вместо того, чтобы бороться за чистоту начали наконец подметать — я буду самым счастливым человеком в мире, уже поверьте!
— Отлично! — Югова щелкнула клавишей диктофона и спрятала кассету (уже вторую), в сумочку. — По крайней мере, у нас есть хорошая концовка…
