— Нередко и под угрозой оружия, — вставил Крошков.

— Ах, оружие! — встрепенулась Муфельдт. — Какое оно имеет касательство ко всему этому? Но раз и оно оказалось налицо, то не потому, чтобы побудить кого-то к чему-то, а просто открыто напомнить о символе мужества...

...В коридоре послышался громкий разговор. В комнату, где Крошков допрашивал Муфельдт, вошел Цируль с Можай-Можаровским, одетым по военному, с красной звездой на фуражке.

— Дитц? — удивилась она. — И вас доставили сюда?

Леонид Константинович вежливо успокоил ее:

— Не волнуйтесь и садитесь.

— Вы не забыли меня? — опять удивившись, косо посмотрела она на его форму командира Красной Армии.

— Как же, как же! — засмеялся Можай-Можаровский. — Мне помнитесь скорее не вы, а ваши слова: «Я работаю всегда чисто». Или никак не забыть другую вашу фразу: «Рассматривайте меня просто, как добродетель». Вот я и пришел спросить вас, где же она, достоверность этих утверждений?

Ничего вразумительного Муфельдт ответить не могла на эти, полные глубокого смысла слова... Она услышала дальше.

— Дитцем я никогда не был. Зажатая кольцом фронта столица Туркестана борется, сражается и не думает сгибать спину. Только поэтому и понадобилась такая фамилия.

Что касается честного офицера русской армии Можай-Можаровского, то он искренне откликнулся на призыв генерала Брусилова объединиться вокруг Советского правительства для помощи своему народу...

Муфельдт попросила бумаги и взяла ручку, чтобы откровенно, как она сказала, написать собственноручно все по порядку. Но едва она начертала первые слова, как беспомощно рухнула со стула...

Справедливости ради следует заметить, что в данном случае симуляция исключалась. Это был тяжелый сердечный удар.

Вечером в уголовном розыске прошло большое оперативное совещание с участием руководства Управления охраны, председателя Туркчека Фоменко и представителя Ташсовета Финкельштейна. Выступая по итогам проведенных операций, отметив успешную ликвидацию активно действовавшей организованной банды, Бабаджанов Низаметдин с удовлетворением сказал: «Теперь также ясно, кем оказалась Муфельдт-пуфельдт. Это представительница оголтелой белогвардейской контрреволюции, стремящейся использовать уголовные элементы в целях ослабления устоев государства, подрыва нашей родной Советской власти, создания обстановки неуверенности и страха среди населения...»

Обменявшись взглядом с Цирулем, выступил Фоменко:

— Да, товарищи, вы делаете очень важную работу. Залог ее успеха в нашей преданности Советской власти, идеалам коммунистов, которые хотят счастья и процветания всех трудящихся. И хорошо, что вы стали работать активно, наступательно. Взять хотя бы использование преданного нашему делу бывшего капитана Можай-Можаровского для разоблачения крупной банды, которую вы сумели заманить в хорошо подготовленную ловушку...

— По вашей подсказке, Игнат Порфильевич, — вставил Цируль.

— Э, нет, Фриц Янович! — улыбнувшись, сказал Фоменко. — Дело сделано вашими людьми, всем коллективом... А теперь расскажу об ударе по контрреволюции, нанесенному нашей Чрезвычайной Комиссией. Раскрыт крупный заговор так называемой «Туркестанской военной организации», охвативший всю территорию нашей республики, имевший целую сеть ячеек в Ташкенте, Скобелеве, Коканде, Андижане... Из показаний арестованных белогвардейцев устанавливается, что инициаторами и вдохновителями заговора являются английские империалисты и русская буржуазия. Поддерживаются тесные связи с главарями басмаческих банд. Это мощная организация, имеющая связи с Сибирским правительством, Асхабадским и Оренбургским фронтами. Враги хотели путем мятежа на иностранные деньги задушить Советскую власть в Туркестане, повернуть историю вспять... На днях в печати будет опубликовано обстоятельное сообщение об этом деле...[22] Нам предстоит еще много и настойчиво трудиться, чтобы совместными усилиями оградить Туркреспублику от посягательств наших врагов любой масти...

С глубоким вниманием все присутствующие слушали сообщение Фоменко. Сосредоточенные лица, загоревшиеся глаза слушателей говорили о том, что они сделают все зависящее от них, не пощадят своей жизни, чтобы отстоять завоевания Октября, добиться упрочения Советской власти, идти вперед по пути строительства нового, социалистического общества...

Она не сказала о третьей встрече в лесу.

Это случилось уже глубокой осенью, вернее, в начале зимы, в один из туманных, похожих почти на сумерки дней. Перед рассветом на пригороды пала густая молочная пелена и не рассеивалась до самого вечера. Машины на трассе шли настолько медленно, что Рут никак не могла добраться до второго километра. Как назло еще попался военный транспорт и обгонять его не разрешали автоматчики. Пришлось чуть ли не ползком одолевать немалый отрезок пути. Она издергалась вконец, прежде чем увидела знакомый знак у шоссе.

...Она остановилась у обочины, чтобы оценить предстоящий шаг. Робость и даже страх внушали ей эти молчаливые, утонувшие в тумане сосны, эти утренние сумерки, что жили еще в чаще. Рут оглянулась, чтобы убедиться в своем одиночестве. Шоссе рядом и чуть поодаль казалось пустынным. Возможно, где-то катились машины, но далеко, и шум их не долетал до леса. Рут успокоилась: значит, никто не следит!

Она пошла. Заставила себя пойти к соснам, к тропе, что возникла сразу же за первым рядом деревьев. Унтерштурмфюрер должен был, если верить записке, ждать ее где-то вблизи дороги, как ждал обычно, хотя и не на виду, а хоронясь за соснами.

На тропе его не оказалось. Она пошла дальше, ощупывая взглядом каждую сосну и стараясь выбрать из тумана силуэт человека. Слишком большая смелость не отличала унтерштурмфюрера, поэтому следовало искать его в глубине леса, молчаливо затаившегося где-нибудь на поляне.

Трава и занесенные с края гряды листья буков намокли и теперь издавали какое-то чавканье при каждом шаге, и это был единственный звук леса. Кругом царило тяжелое, глухое безмолвие.

На поляне унтерштурмфюрера тоже не было. Рут остановилась и, придержав дыхание, вслушалась в тишину. Ей пришла в голову мысль окликнуть человека, если он притаился за деревьями. Но боязнь разбудить лес собственным голосом и эхом помешала сделать это. Чуткая, как зверек, стояла она на поляне и смотрела широко открытыми глазами в перемешанный стволами и ветвями деревьев туман.

И вдруг прозвучал, точно выстрел, голос. Негромко, но четко:

— Руки вверх!

Прозвучал сзади, из-за деревьев, совсем, кажется, близко.

Сердце Рут упало: ловушка! Мерзкая ловушка...

— Впрочем, руки можете не поднимать, — продолжал голос. — Только не вздумайте оглядываться...

Она не успела понять. Даже не успела сообразить, как это делается. Никогда еще ей не приходилось выполнять подобные приказы. И теперь, сдвинув ладони в карманах пальто, чтобы вынуть их, Рут почувствовала какой-то унизительный стыд. Словно собаку, слова понуждали ее подчиниться хозяину. Наверное, она не смогла бы поднять руки. Хорошо, что голос изменил ужасное условие. Не оглядываться проще. Это не тронет самолюбие, она будет зло смотреть впереди себя, будет кусать губы от отчаяния и думать. Думать, как найти выход из ловушки.