Каспер решил, что боцман говорит о том, о страшном суде, но Вуек думал о другом.

– Вот спросят короля Зыгмунта: «А что ты, твое величество, для Польши своей сделал? Хлопов обирал? Свадьбы да балы справлял, а?» Но если сумеет оправдаться Зыгмунт, если скажет он: «И свадьбы справлял и хлопов обирал, но за Польшу свою голову сложил, себя не пожалел», – тогда хорошо…

Мысли Вуйка явно путались, и Каспер умоляюще глянул на бабку Софию: она одна умела уговорить боцмана. Но бабка София сидела, молча покачивая головой, точно подтверждая: «Правду говоришь, истинную правду!»

– «А ты, боцман Конопка, как Польше своей помог?» – спросят меня… И я что ж, я все выложу! – продолжал Вуек. – Как холера была – не побоялся, еще мальчишкой ходил по домам, известью заливал гноища, мертвых вытаскивал, живых от мертвых спасал… Линьком, скажу, стегал своих матросов, да вот из этих моих матросов четверо капитанами наши польские корабли водят, славу нашей Польше добывают. И тебя, Каспер Бернат, спросят, что же ты, сын славного капитана, сделал для Польши. Вот ты и скажешь: «На каторгу, в цепи, пошел, чтобы спасти Польшу, чтобы не рвали ее на части жадные кшижаки»!

(Милый Вуек, а о себе, о том, что он ради Польши тоже за тридевять земель поехал, он забыл, видно…)

– А потом, Каспер Бернат, спросят: «Что же ты еще для Польши сделал?» А ты и молчок… «Личико, – скажешь, – мое белое враг изуродовал, так я из-за личика этого и про Польшу забыл… Забыл, что я и морскому и военному делу учен, что могу еще родине сгодиться…» Может, паненка какая, Касю, – теперь Вуек смотрел Касперу прямо в лицо, – и шарахнется от тебя, но Польша от тебя не шарахнется… И не бойся, мальчик мой рыженький, разгладятся шрамы твои, дай только срок… Вот побудешь здесь – надо же казаков за добро их отблагодарить, – но оставаться здесь навсегда ты и не подумай!

А бабка София сидела, покачивая головой, точно приговаривая: «Верно, правильно ты говоришь!», как будто это не она несколько дней назад утешала Каспера, что полюбит его какая-нибудь казачка…

– Дело ты говоришь, старый, – сказала она, вытирая слезы. – Не о плате речь, не платы ради положили головы наши казаки, а вызволили-таки этих несчастных из неволи… Побудет Рудый у нас, научит морскому делу казаков наших – бог ему за это воздаст… И утешать его нечего: храбрый человек все в себе перенесет. Может, и поплачет он какой день, но все выдюжит… Это только попервоначалу надо было хлопца поддержать, знаешь, как дитяти малому руку подать, а потом оно само по земле потопает… И в Польшу свою надо ему возвращаться, стыд и срам родину свою забывать!

Не «какой день», а много дней подряд плакал Каспер о своей горькой судьбе, но пришло новое горе – и Каспер просто задохнулся от слез, провожая пана Конопку в последний путь, а потом – на его свежей могилке.

И, занимаясь всякими науками с молодыми беглыми бурсаками и монахами, Каспер иной раз прикрывал глаза рукой, а ученики его, понимающе переглянувшись, складывали свои пожитки, вешали чернильницы к поясу и оставляли своего «пана профессора» в покое. Вот грубый какой с виду народ, а все понимают!

Потом, как сказала старая София, мало-помалу перекипела у Каспера боль в сердце, и начал он выходить на улицу, на гулянки, только ни к одной девушке он не подошел, ни на одну не поглядел.

Раздобыли ему ученики мандолину (небось с какого-нибудь итальянского корабля), и Каспар вечерами отводил душу, играя краковяки да обереки или старые, хватающие за душу песни.

И под звуки этих обереков Польша Великая и Малая, и Поморье, и Шлёнзк вставали перед его глазами, и Каспер от души радовался успехам своих разумных хлопцев, потому что каждый день, каждый час приближал его возвращение на родину.

– А что, Рудый, может, снарядим корабль, – сказал как-то Шкурко, – да поплывешь ты с моими казаками в Польшу свою морем, а? По дороге хлопцы еще того-сего раздобудут…

Увидев, однако, сразу же омрачившееся лицо Каспера, атаман добавил:

– Э, нет, долго это и далеко. Лучше Украиной домой доберешься. Вон Юрко (а Юрко был самым смышленым учеником Каспера), вон, говорю, Юрко, спасибо тебе, на том турецком галеасе уже ладно с парусами справляется и инструментов этих всяких дай боже сколько к себе натаскал!

Галеас казаки недавно отбили в бою у турок, однако надежды на трехмачтовую каравеллу атаман Шкурко все еще не оставлял.

Хотел от души храбрый атаман, чтобы Каспер, мирно обучая разумных хлопцев морской науке, забыл про свое горе, про постылое рабство. Была также у Шкурко надежда, что затянутся шрамы Каспера и тогда он, бог даст, в полном порядке отправится на родину. Однако не такое это было время, чтобы предаваться мирным надеждам.

Как-то ночью казаки были разбужены воющим, как смертельно раненное животное, сигнальным рожком. Напали татары!

Недолго пришлось Касперу ходить в «профессорах», стал он в ряды своих новых товарищей, сражался бок о бок с ними, пока, наконец, не умолила бабка София отпустить хлопчика до дому.

И вот настал этот (счастливый или несчастный – Каспер так и не мог этого решить) день!

Попрощались с ним атаман Шкурко и бабка София, попрощались с ним его бывшие ученики (немного после кровопролитных боев осталось их в живых!). Дали поляку в дорогу хлеба, чесноку и сала и показали, как пробираться к польской границе.

Ночуя в лесу, или в поле, или на бурлацком возу, Каспер часто не мог уснуть, представляя себе свое возвращение.

…Куда он денется? Надо бы сразу разыскать в немецкой земле матушку… Вот уж кто его уродства не погнушается! Только что же ей сердце надрывать?

Нет, прежде всего Каспер обязан явиться в Вармию, в замок Лидзбарк, отдать отчет Учителю и его преосвященству… Интересно, как принял король Зыгмунт известие о черной измене своего племянника? О войне между Польшей и Орденом пока что ничего не слышно, а ведь сюда быстро долетают вести обо всем, что творится в мире.

Потом надо будет Сташка и Генриха разыскать…

О Митте Каспер старался не думать… Столько лет уже прошло, она, конечно, замужем… Детки, наверно, у нее…

И нежная она, и добрая, и красивая, а вот как ножом одно ее имя сердце ему режет!

Был еще у Каспера милый друг, закадычный друг, Збышек, но его сейчас, видно, и рукой не достать. Еще тогда, в Кракове, понятно было, что разойдутся их пути. Уж больно прикипел Збигнев к своим отцам доминиканцам, а те у святого престола на виду! Да Збышек и у отца ректора, и у отца декана на виду, и профессор Ланге нахвалиться им не может. Збигнев быстро в гору пойдет… А может, уже пошел? Не захочет, может, со старым однокашником знаться? Может, он уже у профессора Ланге в помощниках?

И опять как ножом по сердцу – Митта!

«Митта, а ты ведь клялась, что до самой смерти будешь меня любить!»

И не мог даже вообразить себе Каспер, что в эту самую пору Збигнев Суходольский в плохонькой хлопской сермяжке, но на отличном вороном коне пробирается лесами и лугами в отдаленное кашубское село, чтобы повидаться с местным ксендзом – и все это для того, чтобы выручить из горького – пожалуй, еще худшего, чем доля галерников, – рабства Митту Ланге.

Проехав улочку в два десятка покосившихся убогих халуп, крытых почерневшей соломой, Збигнев очутился на небольшой площади. Посреди нее возвышался деревянный костел.

– Эй, послушай-ка, где здесь живет ксендз ваш – отец Станислав? – окликнул он первого попавшегося мужика, и по тому, как тот удивленно глянул на него, Збигнев сообразил, как не подходит этот повелительный тон к его нынешнему одеянию. Хорошо, что он не все свое платье отдал бедняге Франеку. Сейчас же нужно будет умыться с дороги и переодеться!

Еще раз удивленно оглянув чужака, мужик сдернул все же с головы рваную шапку и указал на халупу побольше других. Крыша на ней была не соломенная, а тесовая.

– Спасибо тебе, – сказал Збигнев крестьянину и бросил ему мелкую монетку, что уже окончательно сбило хлопа с толку. Он так и застыл на месте с открытым ртом.