«Лючия», разрезая волны и легко покачиваясь, уходила все дальше и дальше от Турции. Наконец берега за ее кормой слились с горизонтом.

– Пора! – сказал Франческо Эрику. – Карло, Лоренцо, – обратился он к стоявшим поблизости матросам, – приведите его!

Команда торопливо собиралась у грот-мачты.

Подвели Ротту. Он шагал с землисто-серым лицом, уставясь вперед остекленевшими глазами.

Франческо подошел к нему с флягой и стаканом.

– Пей, – сказал он, наливая ему вина. – Пей последнюю!

Боцман махнул рукой и отошёл к рубке. На каравелле стало очень тихо, тишину нарушали только мощные удары волн о борт.

Якуб Конопка услышал за своей спиной какую-то возню, а затем дрожащий старческий голос отца Луки начал читать «Pater Noster».[43]

Что-то тяжелое с громким всплеском упало в воду.

Якуб Конопка снял шапку и перекрестился.

В феврале месяце 1512 года по всей польской земле началась великая стужа, какой давно уже не знавали люди. Птицы замерзали на лету. По проселкам и шляхам бесновалась и выла метель. Деревни заносило снегом по самые крыши, в костелах отпевали замерзших.

И на душе у каноника Миколая было нехорошо и холодно, точно это непогода и злой мороз принесли с собой горести и заботы.

После поездки в Краков, куда Коперник сопровождал Лукаша Ваценрода на торжества, устраиваемые по поводу свадьбы короля Зыгмунта и коронации новой королевы,[44] отец Миколай собирался отправиться с епископом на Всепольский сейм, в Петрков. Вместо этого ему пришлось поспешить во Фромборк: из капитула пришло известие о болезни его старшего брата Анджея.

Сначала ни сам Коперник, ни другие врачи не могли определить болезни Анджея, а когда распознали ее страшные приметы, стало понятно, что тут ничем помочь нельзя: Анджей был болен проказой.

Вот когда отцы каноники вармийские получили возможность свести счеты с Ваценродами и Коперниками, вот когда они могли наконец отомстить Лукашу за самоуправство, как они называли непрестанное наблюдение епископа за делами капитула. До него ни один из епископов, облеченных, правда, и светской властью, не решался власть эту осуществлять на деле с такою твердостью, как это делал Ваценрод! И племянник его идет по стопам владыки!

Милосердные отцы каноники отказали Анджею даже в лошадях – доехать до лепрозория. Много горячих споров пришлось выдержать отцу Миколаю, пока он наконец добился небольшой суммы для Анджея, выданной ему отцом казначеем на дорогу.

Наступила трудная минута расставания. Коперник понимал, что навеки теряет брата, которого даже нельзя обнять и поцеловать на прощанье. Это была тяжелая утрата: нисколько не схожие между собой, братья всю жизнь были нежно привязаны друг к другу. С непокрытой головой стоял каноник, глядя вслед удаляющемуся возку, а рядом с ним – верный друг его Тидеман Гизе. Добрый отец Тидеман с тревогой следил за тем, как замерзают слезы на щеках Миколая, как покрывается инеем меховой воротник его плаща, и осторожно тронул Коперника за локоть.

– Пойдем, брат, – сказал он тихо, – мне ли не знать, как тяжело тебе в эти минуты, но время не ждет, нам пора в Лидзбарк. Не сегодня – завтра вернется его преосвященство, нужно подготовить замок к его приезду. Да и темнеет уже, а по дорогам стаями бродят голодные волки.

Отцу Тидеману не терпелось расспросить друга о краковских новостях, о взаимоотношениях короля с Орденом, о том, нет ли вестей из Константинополя, но он понимал, что брату Миколаю сейчас не до этого.

Однако, отерев слезы, надев шапку и запахнувшись в плащ, Коперник точно преобразился. Он снова откинул назад голову, расправил плечи, только по углам его детского рта проступили морщинки, придающие ему разительное сходство с Лукашем Ваценродом, а под глазами гуще залегли синие тени. Но как ни поднимал вармийский каноник голову, как ни расправлял плечи, друг его Тидеман с грустью думал: «Старится Миколай! Старится наш орел Миколай Торуньский! Заботы, неприязнь глупых и темных людей, зависть ближайшего родственника – Филиппа Тешнера, бессонные ночи в башне, отданные наблюдениям за светилами, забота о бедном люде Вармии – все это провело неизгладимые борозды на его когда-то ясном челе…»

– Известий о Каспере до сих пор нет, – сказал Коперник, точно предугадывая расспросы Гизе. – И тебя, вероятно, тревожат вести об Ордене? Так вот, епископ пытался говорить с королем о предательстве магистра, но его величество и слушать не хочет… Кое-кто из наших нашептал ему, что владыка вармийский, руководимый личной неприязнью к магистру, что ни день находит новые причины для нападок на Орден. Маршал Ордена – краснобай фон Эйзенберг – уже открыто читает при дворе пасквиль на епископа, а король с королевой только смеются… Дошло до того, что королева сказала мне с укором: «Удержите своего могущественного дядю, не давайте ему начинать войну с Орденом! Короли тоже люди, дайте нам насладиться покоем и празднествами, перестаньте тратить деньги диацеза на оружие и припасы. Как хочется, чтобы двор наш роскошью и блеском мог соперничать с другими европейскими дворами!»

– Ты ответил что-нибудь королеве? – спросил Гизе. – Объяснил ей, что войны все равно не миновать, но что, когда бранденбуржец войдет в силу, это будет не война, а бойня, тевтоны сотрут Вармию с лица земли?

Коперник молча смотрел вперед на вихри снега, взметаемые ветром.

– Я ничего не сказал ей, – наконец отозвался он. – Не следует в такой торжественный день, как свадьба ее величества, напоминать о неприятностях… Дядя, конечно, не преминул бы воспользоваться таким предлогом, чтобы поговорить о деле, которое нас всех волнует. Но я рассудил так: если даже сам Зыгмунт верит племяннику, то как мне убедить королеву в своей правоте? Кроме того, беседуя со мной, ее величество кидала по сторонам такие беспомощные взгляды, что я понял: королева жаждет поскорее закончить разговор. Пишет же этот повеса Эйзенберг, что, кроме жалоб и наставлений, от вармийцев ничего не услышишь. А так как ни жалоб, ни наставлений с моей стороны не последовало, то ее величество, очевидно, из благодарности за молчание завела со мной любезный разговор. «Слыхали ли вы, – спросила королева, – новые стихи пана Дантышка, королевского секретаря? И добавила: – Матерь божья, у меня даже язык не поворачивается сказать о Дантышке „его преподобие“, такой это приятный и обходительный господин! Какая жалость, что он принял духовный сан!»

Возок переваливался с ухаба на ухаб, разговаривать стало трудно.

– Ну, Дантышку сан его нисколько не мешает вести светский образ жизни, – заметил Гизе с грустной усмешкой.

Но Коперник не поддержал этого разговора.

– Тидеман, Тидеман, – с болью произнес он, – как необходимо нам возможно скорее получить письмо Альбрехта! У меня и без того тяжело на сердце, а как подумаю, что с Каспером Бернатом могла стрястись какая-нибудь беда…

Друзья замолчали и до самого поворота дороги к Лидзбарку обменивались только короткими замечаниями.

Оба думали об одном и том же: жадные отцы каноники держатся за свои насиженные места, за пребенды,[45] за власть. Они обвиняют владыку в том, что он не хочет ладить с Орденом. Рассуждают святые отцы примерно так: если действительно на границе Вармии вырастет могущественное, враждебное Польше государство, то кто его знает, может быть, для Вармии выгоднее поддерживать добрососедские отношения именно с ним, а никак не с Польшей?

Отец Тидеман вспомнил свой разговор с одним из членов капитула. «Миколай Коперник, – сказал тот каноник, – весь в дядю! Все ему нужно, во все он вмешивается! Сидел бы у себя в Лидзбарке, лечил бы своих грязных хлопов, если ему это так нравится, да любовался бы на звезды. А ему, видите ли, обязательно надо защищать Польшу от тевтонов, как будто король и без него не справится… А то ему вдруг приходится не по нраву, что города сами чеканят монету, – от этого, мол, Польше большой убыток, так как чеканщики подмешивают к серебру медь и олово… Да бог с ней, с Польшей! Правда, из-за порченой монеты товар у купцов сильно дорожает, но отцов каноников это не касается: не станут же купцы драть втридорога с духовных особ… А господа шляхтичи пускай себе раскошеливаются!»