Вернулся Шкурко дней через десять – двенадцать, и вот тогда-то и произошла сцена, так растрогавшая Каспера.

Велев созвать всех бывших рабов Керима-эффенди, атаман внимательно осмотрел их, осведомился, вволю ли им давали есть и пить и что они думают делать дальше. Домой ли хотят пробираться или останутся тут?

В толпе зашумели, закричали, потом вперед вышел невысокий худой старик. Каспер видал его на галере и даже удивлялся, почему Керим не сбыл его, походившего на живой труп. Сейчас старик окреп и весь как-то приободрился.

– Брат атаман, – начал он низким и хриплым голосом, мешая украинские и, как показалось Касперу, итальянские слова, – в ноги кланяемся мы тебе, атаман, и вам, братья казаки!

Вся толпа склонилась перед Шкурко в низком поклоне.

– Разные мы тут собрались люди, – продолжал старик, – но за рабство свое научились мы друг друга понимать. Я вот родом далмат, но уже полвека своей Далмации не видел! Разные, я говорю, мы люди, а слово у нас одно. Послушай его, атаман! Богатых из неволи выкупают деньгами. Нас из неволи выручила милость господня и казацкая сабля. И выкуп за нас заплатили вот они! – Старик показал на свежие холмики могил. – Жизнью своей заплатили твои воины за нашу волю! – закричал срывающимся голосом далмат. – Жизнью, вот чем! Ты спрашиваешь, хотим ли мы домой податься? Нет, атаман, сам господь велел нам покарать злодеев за те муки, что мы от них приняли… Да и где он, дом наш? Отплатить мы должны злочинцам за спаленные села наши, за кровью залитые наши земли, за погубленных детей, за горькие слезы жен, матерей и сестер! Возьми нас, атаман, в свое войско, мы еще послужим тебе, не мушкетом – так саблей, не саблей – так хитростью и сноровкой. Много земель мы повидали, много опыта набрались! Вот меня в какую хочешь страну пошли – я нужных тебе людей всюду разыщу и приведу в курень твой! А вон те молодые, видишь, как они поздоровели на казацких хлебах, те и с голыми руками в бой рвутся…

– Да, большую нужду атаман Шкурко сейчас в людях имеет! – повторил пан Конопка.

Каспер хорошо его понял, но молчал, сжимая руками свою забинтованную голову. (Когда же наконец бабка София снимет с него повязки? Со дня на день обещает!)

– Или, может, мешают тебе раны твои? – тихо спросил боцман.

Каспер молчал. Если бы не повязки эти – ничуть ему не мешали бы его раны! Но Вуек!.. Вуек!.. Неужели за эти годы так ожесточилось его сердце, что он забыл, как рвется Каспер в Польшу к своей Митте?! На год было страшно ему оставлять ее, а сейчас вон сколько времени утекло! Он, Каспер, безусловно обязан атаману Шкурко и безусловно выполнит свой долг… Но Вуек, Вуек… И, опустившись к ногам боцмана, Каспер вдруг неожиданно для себя громко навзрыд заплакал.

Подошла бабка София.

– Сказал? – спросила она Вуйка тихо.

И юноша понял, что речь идет о нем.

– Сказал, бабинька София, – произнес Каспер, поднимая голову. – И правы вы все: я должен заплатить славному атаману свой долг. А заплакал я… – Каспер хотел было объяснить, что не от милого, доброго Вуйка ждал он этих слов, но как это выразишь?

– Поплачь, сынок, поплачь, тебе легче станет, – сказала старуха ласково. – Уж на что железный народ наши казаки, да и то иной, очнувшись да поняв, что у него нет руки или ноги, плачет, как дитя малое…

Ничего не понимая, Каспер пошевелил пальцами рук, потом топнул о землю одной ногой, другой…

– Значит, и повязки твои поснимаем, надоели они тебе бог знает как!

Каспер с ужасом увидел, как Вуек, до этого пластом лежавший на траве, приподнявшись, ухватил бабку Софию за руку. Он попытался что-то сказать, но изо рта его хлынула кровь, и он снова рухнул в траву.

Бабка София занялась Вуйком, а Каспер остался сидеть подле них, раздумывая над тем, что произошло.

– Вот и порешили мы, сынок, что нужно тебе оставаться здесь, с нами, – сказала жена атамана, подсаживаясь наконец к нему. – Здесь и невесту хорошую тебе подыщем… Наши девушки ко всему привычные, силу и храбрость в казаке ценят, и чем больше шрамов на теле да на лице он носит, тем больше ему любовь и почет! Положи-ка голову мне на колени, я размотаю твои тряпицы.

Так в это утро Каспер узнал о своей беде: крест-накрест рассек ему лицо саблей проклятый Керим-эффенди. Каспер часто ощущал боль и жжение на местах затянувшихся уже ран, но он никогда и не подозревал, что так изуродован.

Когда бабка София поднесла ему большой турецкий медный поднос, юноша, увидев в нем свое отражение, только из гордости и еще из-за какого-то непонятного ему чувства не закричал от ужаса.

Раны зарубцевались отлично, подорожник оказал свое целебное действие, но сейчас никто в этом покореженном и на человека не похожем человеке не признал бы Каспера Берната. Даже его тонкие прямые брови и синие глаза с длинными ресницами на этом лице выглядели чужими и ненужными.

Бывшего студента Каспера Берната атаман Шкурко не принял в свой отряд.

– Другая у меня думка, – сказал он. – Ты, я слышал, хорошо знаешь морское дело… С чайками хлопцы мои ладно справляются, а вот с кораблями нам дело иметь не приходилось: захватим какой – рабов тут же на свободу, с извергов – головы прочь, товар – в Сороки или куда поближе на ярмарку, а корабль ко дну пускаем. Но сейчас вот какая у меня думка: хочу я трехмачтовик захватить, обучить хлопцев морскому делу – и-и-и, пойдет гулять наша бражка по Черному морю, по Адриатике, по Средиземному… Может, даже до Геркулесовых столбов[58] доберутся! Слыхал, моряк, про такие столбы?

Каспер про Геркулесовы столбы слыхал, но Шкурко-то откуда про них знает?

Однако атаман на его вопрос только подморгнул ему из-под седых бровей веселым карим глазом и промолчал.

– И про Антиллию мы слыхали, – сказал он много времени спустя. – Да что ж, «ухо слышит, да зуб неймет», – переиначил он старую пословицу.

Тогда же было решено, что Каспер начнет обучать молодых казаков морскому делу – умению обращаться с компасом, секстантом, астролябией, по звездам находить дорогу ночами, а также – математике, астрономии, – словом, всему, что знал сам.

– Инструменты эти, про которые ты говоришь, – пообещал атаман, – мы тебе раз-два и добудем… И не думай, что тут только ты один ученый. У нас есть люди, что в семинариях да школах монастырских скамьи протирали, не одни ксендзы ваши в науках сведущи… Только не вытерпело казацкое сердце, бросили они свои школы и семинарии и ушли ко мне в курень! У меня и беглых монахов не меньше десятка наберется, – похвалился старый Шкурко.

И Каспер порешил, что он так и останется здесь на всю жизнь: куда ему, несчастному, больше деваться? Права бабка София – только здесь, быть может, не посмотрят девушки на его уродство… А впрочем, и не до девушек было ему сейчас.

Порешил было так Каспер и остался бы, возможно, на всю жизнь у старого атамана Шкурко, если бы не последний разговор с Вуйком.

Старик лежал, вытянув вдоль тела белые-белые руки.

Да, это про бравого боцмана Каспер думает «старик»! Черные усы и брови сейчас точно прибавляют ему лет.

– Обучать морскому делу думаешь хлопцев? – говорил Вуек тихо и медленно. – Это хорошо. Отработать хочешь свое спасение? Тоже хорошо! Только на всю жизнь оставаться здесь – это ты, Касю, выкинь из головы! Здесь ихняя казачья страна, ихняя родина, а твоя родина там, – Вуек хотел было показать рукою, но она бессильно упала. – А думал ли ты когда-нибудь, Касю, что такое родина?

Юноша сидел молча. Вуек вот уже несколько часов подряд рассуждает сам с собою, вслух. Задает вопросы и сам же на них отвечает.

– Что такое родина? – продолжал пан Конопка. – О-о-о, исходил я эту самую родину, да не на коне, а пешочком, с торбою… Хорошо теперь я ее знаю! Краков – что ж, ничего не скажешь, красавец город, мало есть таких городов на свете. А ведь я его, свет этот, тоже повидал! А в Кракове, возьми один дворец королевский или академию вашу… Что ж, и это родина… И Гданьск, и верфи его, и гавань с кораблями нашими и заморскими – тоже родина. Тоже Польша! И богатые костелы, и замки великолепные, и всё как есть наше богатое Поморье, и Королевская Пруссия, и Польша Малая и Великая, и Шлёнзк за рекой Одрой – все это, Касю, Польша! И я, простой боцман, тоже поляк, и ты, студент Бернат, поляк, и король наш Зыгмунт поляк, а кто из нас важнее, судить не сейчас. Суд над нами потом будет…