Учел и политический фактор: наступление должно начаться 7 ноября, в ночь на 8-е, в третью годовщину Октябрьской революции.
И снова напрашивались сравнения. Но сравнивать было не с чем: впервые за всю гражданскую войну придется осуществлять прорыв мощной и глубоко эшелонированной обороны противника. Слева — море, справа — море. Против Перекопа — Шестая армия; против Турецкого вала — Пятьдесят первая дивизия Блюхера. Именно на ее долю выпадет самое трудное — пока другие дивизии будут пробираться через Сиваш на Литовский полуостров в тыл перекопским позициям, она пойдет в лоб на Турецкий вал.
…Черные тучи ползли над Турецким валом. Падал мелкий колючий снег. Красноармейцы лежали в окопах и воронках на холодных камнях, усталые, голодные и злые. Лежали и всматривались в сумрак. Иногда над валом вспыхивал ослепительно белый режущий свет прожекторов.
Комиссар Четыреста пятьдесят пятого полка Безбородов думал о том, что Турецкий вал все равно нужно брать. И может быть, когда начнется атака, многие из сидящих сейчас в окопах найдут смерть. Ведь придется бежать по ровной, как стол, местности, а потом преодолевать ров, карабкаться по крутому скату. Безбородов хмурил белесые брови, дул на коченеющие пальцы, ему было так же плохо, как и другим. Мучила жажда. Внутри все пламенело, а воды не было, просто не было. Но комиссар не вправе выказывать слабость, раскисать. Комиссару приходится иногда заниматься делами, казалось бы, далекими от его прямых обязанностей. Сегодня, например, Безбородов проводил учения с бойцами. Занятия, собственно, проводил молоденький командир роты Забалуев. «Атаковали» высоту. Безбородов некоторое время наблюдал за неумелыми действиями Забалуева, потом не стерпел и гаркнул:
— Разве так в атаку ходят?!
Он схватил винтовку и повел красноармейцев на высоту. Так повторилось двадцать раз. Резали саперными ножницами колючую проволоку, закладывали взрывпакеты, швыряли учебные гранаты. На разборе занятий сказал:
— Вот как учил нас ходить в атаку товарищ Арсений.
Красноармейцы заинтересовались.
— А кто такой Арсений?
— О, это известный революционер, руководитель шуйских и иваново-вознесенских рабочих. Я ведь сам из Иваново-Вознесенска. Обыкновенный рабочий, ткач. Товарищ Арсений всем большевикам большевик: царское правительство дважды приговаривало его к смертной казни.
— И как ему удалось спастись?
Пришлось Безбородову рассказывать удивительную повесть жизни бесстрашного Арсения с самого начала. Обо всем: об Иваново-Вознесенской стачке, о поездке Арсения в Стокгольм к Ленину, о том, как полицейские и казаки вывернули ногу Арсению, о камере смертников, о Николаевском централе, о побеге из Сибири и еще о многих, многих вещах. И видавшие виды бойцы, потрясенные жизненным подвигом Арсения во имя революции, допытывались:
— А чего с ним сталось? Где он? Письмо бы написать такому человеку от всего полка, ежели жив, конечно.
— Арсений здесь! Он завтра поведет нас на штурм Перекопа.
— Где?
— Это наш командующий фронтом товарищ Фрунзе Михаил Васильевич! Арсений — его партийное имя.
Эффект был поразительный. Все сразу оживились, заговорили наперебой. Стали вспоминать, кому довелось видеть командующего фронтом на каховском плацдарме, когда он с командирами и красноармейцами взобрался на разбитый танк «Сфинкс».
— Очень будет стыдно всем нам, если не возьмем Турецкий вал, — сказал Безбородов.
— Да как же не взять, ежели сам товарищ Фрунзе… И немыслимо вовсе не взять. Тут уж труса праздновать прямо-таки немыслимо.
Красноармеец повторял это интеллигентное слово «немыслимо» с каким-то смаком. Был он маленький, усатый, с мелкими морщинками у глаз. Кажется, Рудаков.
— Немыслимо, товарищ комиссар. Я ведь тоже партийный и понимаю. Возьмем, будь он неладен, этот вал. Прорвемся в Крым — все, крышка войне. Я жене и детишкам письмо написал. Так, на всякий случай. Пусть, мол, растут в революционной сознательности.
— Мы за вами, товарищ комиссар! Как скажете, так и будет. Хоть на стену полезем.
— Почему же — «хоть»? Турецкий вал и есть стена. Врангель называет его «стеной смерти». А вот для кого «стена смерти», не досказал.
Послышался смешок. Поняли.
И все-таки сейчас у Безбородова было скверно на душе. Рудаков написал жене. А комиссар Безбородов не стал писать. Ему думать о смерти прямо-таки «немыслимо», нельзя. Это не только перед другими, но и перед самим собой. Он написал иваново-вознесенским рабочим. Всем. Просил прислать теплые вещи для красноармейцев. Мороз пятнадцать градусов, а то и более. Появились обмороженные. Но отправить не успел. Раньше, при царе, о рабочей гордости иногда говорили, но так, вообще, не применительно к каждому человеку. У некоторых она была, у других ее не было. И вот держались за тех, у которых она была сильнее развита. У Безбородова рабочая гордость появилась не сразу. Жил, как все, при случае мог стянуть все, что плохо лежит; а если накрывали — смеялся: не удалось, дескать, перехитрить. Запивал после получки с друзьяками, возвращался домой яко наг, яко благ, без копейки. А потом появился Арсений: и повел, повел за собой, привел в партию, привел в рабочую совесть, в пролетарскую сознательность, в рабочую гордость и честь. И стал Безбородов крепким, как кремень, вся шелуха с него слетела. Теперь уж на него равнялись, и он должен был держаться по всем статьям, так как какая бы то ни было распущенность противоречила его убеждениям. Пройдя с Арсением через все фронты, стал комиссаром полка, тем партийным цементом, который скрепляет массы. Он знал, что красноармейцы его любят, доверяют ему, и гордился этим. Он много читал. И не только для себя, чтобы избавиться от темноты и невежества. Хотелось поделиться прочитанным с другими, с теми, кто не обучен грамоте. Как-то еще на Восточном фронте в полк приехал Фрунзе и застал Безбородова за чтением книги. Взял Михаил Васильевич книгу, перелистал. «Дама с камелиями». Улыбнулся. Распростился и ушел, ничего не сказав. А через неделю Безбородов получил с нарочным посылку: от командующего! Вскрыл ящик — книги «Что делать?» Чернышевского, «Овод» Войнич, «Спартак» Джованьоли, книжечка стихов Беранже. Подобрано со смыслом, выкроил время для Безбородова… И потом очень часто Безбородов получал книги от неизвестного адресата. Но знал, адресат один — Михаил Васильевич. Было даже как-то неловко. Удивляла способность Фрунзе помнить каждого, даже самого маленького работника, поражала его настойчивость…
Врангелевцы усилили огонь. Снаряды, падающие со всех сторон, поднимали огромные столбы земли и пыли. Бегали лучи прожекторов. Обогреться бы, попить водички, затянуться махорочным дымом…
Кто-то в шубе с серой оторочкой, в сапогах, в серой шапке с защитным верхом, чуть прихрамывая, шел к окопу. Безбородов обмер: Фрунзе! Сопровождал его командующий армией Август Иванович Корк. Они прыгнули в окоп, Фрунзе сжал руку Безбородова.
— У вас все готово? Настроение бойцов?
— Отличное.
Фрунзе был серьезен. Он не улыбался, как всегда при встрече, не говорил ободряющих слов. Безбородов видел его высокий смуглый лоб, глубоко ввалившиеся серьезные глаза, брови с сердитым изгибом и понимал, что командующий фронтом пришел сюда вовсе не за тем, чтобы подбодрить комиссара, а за тем, чтобы выяснить обстановку.
— Кто-нибудь был на Турецком валу?
— Да. Командир шестой роты Четыреста пятьдесят шестого Петр Иванов.
— Расскажите!
— Со своей ротой прошел три линии проволочных заграждений и очутился наверху. Проходы гранатами проделывали. Под огнем, конечно, пришлось отступить.
— Значит, все-таки возможно! Возможно. Если пустить вперед подрывников, резчиков проволоки, гранатометчиков… Спасибо. Скоро встретимся.
Фрунзе сел в автомобиль и уехал. А Безбородов думал: «Почему разыскал именно меня? Или случайность? Скоро встретимся…» И вдруг стало легко, радостно. О том, что командующий фронтом был в штабе дивизии, в Чаплинке, и даже на передовой, говорили во всех ротах и полках. Многие жалели, что не удалось взглянуть на командующего; ведь теперь он был не только командующим фронтом, но еще и Арсением, близким товарищем Ленина.
