— Всё, закончил. Написал всё что мне известно, и раскаялся! Чистосердечно! — я протянул лист бумаги следаку, который тот с живым интересом начал читать, но вот по мере прочтения лицо его менялось с радостного, на обеспокоенное и даже испуганное.

Прочитав бумагу, следователь молча уставился на меня. Время тянулось медленно. Следователь молчал, я тоже ничего не говорил, наслаждаясь кратковременным отдыхом. Чего у него в голове, одному богу известно, но одно совершенно ясно — он не знает, что делать! Просидев ещё пять минут, следователь нажал кнопку, явился охранник.

— Увести!

Я был доставлен обратно, в прежнюю камеру. Но думал следак не долго. Поздно вечером я был взят на очередной допрос. Он продолжался до утра, изрядно меня измотал, но я не признавал предъявленных мне обвинений. Никаких конкретных фактов следователь мне не предъявлял, а только угрожал и настойчиво предлагал подписать протокол. Пришлось много вытерпеть оскорблений, ругательств. Я с трудом боролся со сном и искушением сесть, но уже несколько часов мне не разрешали садиться. Утром следователь стал все чаще поглядывать на часы, закрыл свои папки, и я уже начал надеяться, что изнурительному допросу вот-вот придет конец. Однако на смену ночному следователю пришел другой, со свежими силами, и все началось сначала. И продолжалось до вечера, когда явился третий следователь. Стало очевидно, что меня берут на измор и с помощью лишения сна и отдыха вымогают подпись под ложными показаниями.

В начале вторых суток допроса я уже едва держался. Ноги затекли от длительного стояния. Страшно хотелось спать, с удовольствием растянулся бы на голом полу. Мог бы уснуть и сидя, но сидеть не разрешают, стул убран, да и покоя не дают. Голова тяжелая, ко всему безразличие. Ты сам себе враг.

— Признайся, и пойдешь спать — уверял меня следователь. Я молчал. Он тоже какое-то время молчал, перелистывал бумаги, затем взорвался — Так и будем молчать, мать твою…? Ну и стой, думай. Расколешься, никуда не денешься!

У меня начиналось головокружение от усталости, опасался, что вот-вот могу упасть. Но сил и воли пока хватало, чтобы не давать ложные показания как на себя, так и на других. Следователь нажал кнопку на своем столе, явился молодой солдат.

— Побудь здесь — сказал ему следователь — А ты стой и думай.

С этими словами, обращенными ко мне, следователь вплотную подошел ко мне, легко ткнул в подбородок, заставив меня поднять голову, пронзил злым взглядом и вышел.

Я попросился в туалет. Солдат молчал, тогда я молча стал растягивать свою ширинку. Ссаться в штаны я не собирался, хотя может быть они этого и хотели. Боец занервничал, а потом воровато оглядываясь махнул рукой, мол топай за мной сыкун. Солдат проводил меня по коридору и указал пальцем на дверь:

— Здесь. И поскорей давай!

Я зашел в тускло освещенное помещение туалета. Деревянный пол, стульчак были помыты до белизны. Я закрыл за собой дверь и почувствовал какую-то радость в связи с хотя бы кратковременной изоляцией от опостылевшего следовательского кабинета с его стальным сейфом. Справив малую нужду, я присел на край стульчака и почувствовал, что засыпаю. Но часовой уже стучал в дверь.

— Ты скоро там?!

И вот я снова в кабинете следователя.

— Дурачок ты, сам себя мучаешь — говорит он сочувственным тоном — Ты просто не понимаешь, например, что такое антисоветская пропаганда. Допустим, сидишь ты с кем-то, беседуешь. Случайно вырвалась какая-то шутка, антисоветская, а ты не сообщил об этом куда следует, то есть органам, и тот, кто её услышал тоже. Значит, ты это сказал специально или разделяешь мнение того, кто сказал такое при тебе. Ты же говорил, что законность не важна? Говорил! И неважно что ты имел ввиду и чья это цитата, главное, как это поняли другие! Органы не осведомил? Не осведомил. Это и означает, что ты вёл антисоветскую пропаганду.

— Эти слова сказал Карл Маркс! Я парторг, и именно я должен доводить до коллектива высказывания наших партийных теоретиков! Они не поняли, но тем не менее фраза была взята из официальных источников! При чем же тут именно я? Они просто вырвали из контекста…

— Молчать, контра! — взревел следователь, не дав мне договорить до конца — Посидишь в другом месте, тогда поймешь. И все расскажешь.

Стоять уже вторые сутки без сна и при беспрерывном издевательстве следователей не было никаких сил, но я продолжал молчать. Следователь временами, казалось, успокаивался, начинал снова убеждать, что я попросту не понимаю, что ничего страшного нет, вина моя мизерна. Он говорил, что упираться бесполезно, так как у него множество свидетельских показаний, включая показания моего капитана. С этим вопросом все решено. Следствие желает мне лишь добра, ибо мое чистосердечное признание облегчит наказание. Стоит мне подписать протокол, и я сразу буду отпущен в камеру отсыпаться. Ведь у меня еще все впереди, надо позаботиться и о своих родных. Я молча слушал, только скрепя зубами, угрожать моей бабушке и жене они начали уже давно, но получая с воли редкие передачи я точно знал, что по крайней мере Ира ещё на свободе. Я закрыл глаза, и почувствовал, как в мою руку вкладывают перо.

— Я! Ничего! Подписывать не буду! — глухо рычу я в полубессознательном состоянии.

— А я тебя — в крысятник, сука!— вдруг с яростью и ненавистью, побагровев до ушей, цедил сквозь прокуренные желтые зубы следователь.— Тогда поумнеешь!

«Это что-то новое — крысятник." — сквозь бред подумал я, а сам молчал. Молчал потому, что, во-первых, уже и говорить не было сил, во-вторых, всякое мое возражение только усиливало раздраженность следователя. Я уже потерял ориентировку во времени, слова следователя доносились глухо, как бы издалека. Наконец я, то ли уже теряя сознание, то ли засыпая, почувствовал, что ноги подкосились. Я прислонился к стене спиной и начал сползать вниз, пока не уселся на пол. Чувствовал это, но не мог противостоять.

Очнулся, не понимая, где я и что со мной. Солдат поднимал меня за руки, со стороны раздавался встревоженный голос. На мое лицо плеснули холодной водой, усадили на стул.

— Так признаешься?

— Бля буду не я — в полубреду отвечаю я

— Уведите — сказал следователь солдату — в двадцать вторую его.

По коридору меня провели мимо своей камеры. Мы спустились в подвал, и в темном коридоре загремел замок, открылась дверь, обитая железом, и из открытой камеры дохнуло смрадным, спертым воздухом. При тусклом электрическом свете открылась безотрадная картина. В узкой комнате, шириной два на два метра, весь пол был занят плотно спрессованными телами людей. Они спали. Слышался разноголосый храп. Идти было некуда, я остановился у двери и не успел опомниться, как тяжелая дверь захлопнулась. Постояв несколько секунд, стараясь собрать свои мозги в кучу, я сразу свалился с ног и впал в тяжелый беспокойный сон.

Сколько я спал, не понятно, когда меня с трудом растормошили, в дверях стоял корпусной.

— Жохов!

— Я.

— Имя, отчество?.. На выход!

— На, держи — конвоир протянул мне свёрток, из которого пахнуло копчёной рыбой. С трудом удерживая слюну, я запихнул кусок в рот и стал с жадностью жевать, не зная кого благодарить, за избавление от «крысятника» и за переданную явно с воли еду.

— Спасибо! Кто? — ответа меня конвоир не удостоил.

— Сейчас в свою камеру — тихо и спокойно произнес он.

Когда раскрылась дверь камеры, и я переступил ее порог, раздались возгласы удивления.

— Это ты, чиф? — как бы не веря своим глазам спросил боцман — Ты откуда взялся?

Староста, не дожидаясь моего ответа, пояснил:

— Ясно, что с конвейера.

Я начинал догадываться, что тот затяжной двухсуточный допрос со сменой следователей и есть не что иное, как печально знаменитый конвейер.

Мне рассказали, что меня уже не числили в живых. Когда я не появлялся в камере уже более суток, обитатели ее спросили у корпусного во время его очередного визита, где я и тот ответил, что я умер. Не знаю, этим ли словом он ответил или иначе, но в камере поняли корпусного именно в таком смысле и обсуждали различные версии о причине моей кончины. Кто-то высказал предположение, что у меня, было плохое сердце и оно могло не выдержать «конвейера». Но другие сомневались в таком варианте, предполагая, что я бросился на следака и был застрелен. Версий было много, вопрос остался открытым.