Он был родом из маленькой деревеньки на юге края – из тех мест, где степь упирается в горы, а два срывающихся с них потока образуют великую сибирскую реку. С детства любил смешить, разыгрывать сценки, читать стихи вслух; в школьном театральном кружке сразу затмил остальных. Отец, потомок поляка шляхетских кровей, то ли сосланного сюда, то ли переехавшего по своей воле – семейные предания эту подробность не донесли, – говорил тихо, словно могли подслушать: «Наша нация на это дело талантлива, слышал. Много артистов великих, плясунов – поляки». Хотя сам был сибиряк сибиряком.

После восьмого класса родители отправили Друцкого в район – довольно большой по меркам их края город, – где было культпросветучилище. Поступил. Когда приезжал на каникулы, земляки встречали так, словно он уже звезда сцены и экрана. И сам Друцкий лет до тридцати пяти считал, что вот-вот – и станет. Встретится на его пути понимающий режиссер, даст роль, заметят в столице, пригласят, а там и кино…

Есть же примеры, когда сбывается. Взять Андрея Панина – с ним Друцкий около года служил в одном театре в медвежьем углу страны, – ведь повезло же, хотя ничего не предвещало: играл неважно, с дикцией просто беда. А кем стал… Впрочем, Андрей добивался: уже далеко за двадцать было, а ездил в Москву, поступал в Школу-студию МХАТ. Раза с четвертого поступил. И – пошло…

Умер, правда, рано и странно, не исключено, что убили. Но сколько сыграл, славу изведал.

Надо было в свое время в Москву ломиться или хотя бы в любом другом городе получить высшее образование – без него никуда.

…Внизу заскрипело. Однотонно, размеренно и раздражающе. Будто в уши воткнули спицы и стали там ковырять. Друцкий с усилием вытолкнул себя из воспоминаний, пригляделся. На качелях сидела девочка в белой куртке. И не заметил, как появилась, хотя вроде смотрел именно туда, на площадку.

Скрип-скрип, скрип-скрип. А вокруг безлюдно, никакого движения. И девочка, кажется, не шевелится, сидит большой куклой… Стало жутковато, будто оказался в фильме ужасов.

Не любил он эти фильмы, считал чушью собачьей, но сейчас стало ясно – не чушь. Не чушь, а предупреждение…

Скорей закурил, и дым не оказался противным. Наверняка прошло какое-то время с прошлой сигареты… Да, глубокое погружение в мысли сродни сну – несколько часов проходят как несколько минут.

Что ж, сейчас только и остается вспоминать. Настоящего, по сути, нет, будущее в таком тумане, что и вглядываться в него бесполезно. И страшно. Возьмет этот вирус и начнет размножаться еще сильней. И никакая изоляция не поможет. И случится мор, как в Средние века, как сто лет назад было с испанкой. Вакцину-то не нашли…

Друцкий передернул плечами. Не стоит об этом, не надо. Закончится, прекратится, и всё станет как было. Снова откроются кафешки, ресторанчики, музеи и, конечно, театры.

Да, театры… театр. Он никому не звонил за эти дни, не спрашивал, как и что, не интересовался здоровьем. Да и что спрашивать? Только душу теребить и себе, и другим. Коронавируса этого в их городе нет, область, как и вся страна, в режиме нерабочих дней. Зарплата двадцатого числа пришла, и за квартиру они хозяйке заплатили. Месяц могут жить здесь на законных правах. А там… Когда-то Друцкий играл в пьесе о Ходже Насреддине одного из евнухов, и запомнилась фраза главного героя: или осел сдохнет, или я, или падишах. Так и здесь.

Но лучше, если бы никто не сдох, а каким-нибудь чудесным образом эпидемия закончилась. Утром просыпаются, включают телевизор, а там: «За прошедшие сутки не зафиксировано ни одного случая заражения». Конечно, с неделю придется выжидать, а потом – откроются.

Спектакли вряд ли возобновятся сразу. Будут репетиции, восстановление мизансцен; худрук будет нервничать и кричать – реанимировать чужие работы он ненавидит. Может быть, позовут Юрьева, Верзина, Берга поработать с актерами. Такое случается – когда приглашают постановщиков освежить спектакли, улучшить… И вот расклеивают на тумбах – а у них здесь есть несколько тумб в стиле позапрошлого века – афиши на май… Нет, вряд ли на май… На июнь. Скорее всего, на июнь.

До июня так далеко.

Семнадцатого марта, когда играли последний спектакль, зал был почти полон. Кто-то купил билеты заранее, кто-то узнал, что театр закрывается, и прибежал в последний момент, а немалую часть зрителей составлял коллектив. Незанятые актеры, свободные цеховые, администратор, билетеры, даже гардеробщицы притулились на ближайших к выходу сиденьях.

Спектакль был о вдове и вдовце, старике и старухе, которые полюбили друг друга. И за их любовью следит вся деревня, родня. Удивляются, негодуют, завидуют. И в итоге доводят старика до инфаркта… Были заняты всего девять человек, в том числе и Лариса. Главная роль старухи Эльзы, естественно, досталась их приме, заслуженной артистке, а Лариса играла одну из подруг-завистниц Эльзы. И в этот раз играла так душевно, с таким внутренним состраданием, что Друцкий почувствовал: снова в нее влюбляется.

Но сразу после спектакля, когда скромно выпивали в верхнем фойе за скорейшее возобновление сезона, Лариса начала уходить в депрессию. Друцкий заметил – он хорошо знал жену.

И вот шестнадцатый день такая атмосфера, точно в доме покойник.

Четыре раза за это время Друцкий ходил в магазин. Тщательно брился, одеколонился, чистил ботинки. Спрашивал Ларису: «Что купить?» Она буркала: «Что хочешь». Покупал необходимое плюс шоколадки жене, один раз три розы. Никакой реакции. Розы так и остались лежать на комоде. Теперь засохли уже, почернели.

Он попытался вспомнить, дарили ли ей когда-нибудь цветы на поклоне. Не считая премьер, когда часто каждому раздавали по цветочку. Дарили ли зрители за прекрасную игру… Кажется, нет. За все сорок лет – ни разу.

Друцкий снова поежился. Теперь не от зловещего скрипа качелей, а от обиды за жену. И как теплой водой омыла идея: подговорить кого-нибудь, дать букет, чтоб вручил на поклоне. Как ей будет приятно!.. Главное, чтоб не догадалась…

Тяжело с ней. И до того было тяжело, а сейчас – тем более. К вечной нереализованности добавилась ненужность, ощущение которой обострилось в эти дни. И – приближающаяся старость. Самый, наверное, тяжелый период в жизни человека. В старости наверняка будет легче, там уже вроде как нечего терять. А тут надо трепыхаться.

Опять вспомнилась родная деревенька. Нет, не вспомнилась, а появилась перед глазами. Друцкий как будто стоял сейчас на увале и смотрел на нее сверху. Серые, покрытые шифером, и черные – плахами – крыши изб, синенькие наличники, зеленые металлические ворота кое-где, кривые черемухи в палисадниках, высокие навесы сенников. Кирпичная башня водокачки, двухэтажная школа… Трактор «Беларус» ползет, переваливаясь на ухабах, петух взлетел на забор…

За деревней блестит чешуей перекатов река, за ней горный хребет. Сейчас он серый – лиственницы еще не проснулись.

Давно он не был там. Лет уж пятнадцать. И так вдруг захотелось взять и перенестись, пройти, чавкая грязью и хрустя угольным шлаком, который по традиции высыпали на улицы, пытаясь сделать землю суше… Шагать, дыша глубоко, так, чтоб чистый воздух расправлял легкие, доходил до печенок, здороваться с людьми, узнавать знакомое и знакомых. Избы, людей, обклеенный объявлениями столб у магазина, врытое дядь Гришей на углу колесо от «Кировца», чтоб защищало забор – вечно цепляла техника…

Друцкий, ослепленный картиной, аж подался вперед. И ткнул животом ограждение балкона. Очнулся, встряхнулся. Закурил.

Некуда теперь. Не к кому. Близкой родни не осталось, а друзья детства, одноклассники… Не придешь же и не скажешь: можно у вас поселиться? О своем жилище теперь и мечтать не стоит – только душу бередить. Денег в загашнике – на два месяца скромной жизни. И так примерно – то похуже, то получше – уже много лет. Да всю жизнь, считай…

Собирался подремонтировать зубы – стыдно перед партнерами рот раскрывать. Но вот, видимо, не получится.

Ох-х, когда занят, когда работаешь или просто переплываешь из одного дня в другой, из другого в третий – и не замечаешь проблем, вечной угрозы остаться на улице. А вот если обстоятельства из колеи выбивают – сразу наваливаются мысли. Душат, давят. И какой-нибудь дом престарелых представляется спасением. Да кто ж туда их пустит.