Домик, нечто вроде флигеля, состоял из двух комнат – спальни и столовой – и туалетом с душевой кабиной. В столовой на тумбочке было блюдо с фруктами, печенье и какие-то восточные сладости, чайник, чашки…

– Ладно, – сказал себе Стеблин, достал из сумки щетку и пасту, пошел умываться.

Спал неожиданно хорошо, глубоко. Наутро был бодрым, без стеснения позавтракал с Нуртаем и его женой, сложное имя которой так и не разобрал. Заметил, что живут они небогато, но крепко, наверняка размеренно. Порядок, уют, доброжелательность.

– А дети есть? – спросил.

– Е-есть! Пять. В городах. Сюда потом вернутся, на пенсию.

– Да-да. Я тоже стал о деревне подумывать…

– Сколько вам лет? Извините, если нельзя, – спросила жена Нуртая.

– Почему же… Сорок семь. Семьдесят второго года рождения.

– Ну, молодой совсем еще!

– Как сказать, как сказать. Владимиру Семеновичу вон всего-то сорок два было…

– Владимирэсемёнычы гениальный был человек. А гении мало долго живут, – сказал Нуртай; догадался, что может обидеть Стеблина, дотронулся до его плеча: – Вы не подумайте, я ваши статьи очень сильно ценю. Вы очень…

– Да ладно, я понимаю. Я и не претендую.

– Вот Лев Николаичы, он мудрец. Он очень мудрый был. Но – не гений. И Абай – не гений. Мудрец! Учитель! А Пушкин – гений. И Шокан Уэлихан – гений. Быстро всё набросал – история, предания, эта, фольклор, всё-всё-всё. И умер. Двадцать девять лет… Знаете Шокан Уэлихан? Эта, Валиханов…

– Знакомое, – соврал Стеблин, изображая на лице муку копания в памяти.

– Фотография есть. Он с Достоевским, Фёдорэ Михалычы. Помните?

– А, да-да. Помню, конечно.

Нуртай посмотрел на часы. Он носил часы на кожаном ремешке. Стеблин давно следил за временем по мобильнику.

– Так, через полчаса выходить надо. В, эта, в полдень – начало праздника. Надо одеваться.

– Я тогда к себе… Позовете?

– А как же, уважаемый Андрей Оле…

– Спасибо-спасибо, – перебил Стеблин; слышать отчества, которые в произнесении Нуртая становились какими-то каменнообразными, было неприятно.

Минут двадцать спустя в дверь стукнули. Стеблин суматошно вскочил с кровати – опять сморил сон.

– Да-да?

Нуртай был в старомодном, но солидном костюме. Брюки со стрелочками, из нагрудного кармана торчал кусок платка, на груди галстук… Запонки с почерневшим янтарем…

– Готовы?

– Вроде… – Стеблину стало неловко за свою майку, джинсы и замшевые туфли; он даже опустил глаза, оглядывая, чисты ли туфли, джинсы…

– Хорошо, – остановил Нуртай. – Владимирэ-семёнычы тоже не во фраке приезжал. Тоже в футболочке, красной такой, штанишках. Это мне надо – так.

– Почему?

– Ну, эта, – Нуртай вздохнул, – глава селенья…

«Ясно, начальничек, – успокоил себе этим слегка саркастическим Стеблин. – Начальничек, – запело внутри, – да над начальниками-и».

«Каким – над начальниками? – остановил другой голос. – Самый мелкий начальник, видимо. На “семерке” вот, хм, рассекает. В век “Тойот” и “Ниссанов”».

У калитки к ним присоединилась жена Нуртая. Тоже нарядная.

– Хороший у вас воздух. Спал бы и спал.

– Теперь хороший, – невесело подтвердил Нуртай. – Комбинат закрыли…

По улице по одному или группками текли люди. Все в одну сторону.

– А большое село?

– Как? А, жители?.. Полторы тысчи. Почти.

– Прилично.

– Было больше. Рудники были, комбинат обогатительный… Но теперь снова стали селиться. Растем, эта, помаленьку.

Село на вид симпатичное. Белостенные домики, много деревьев, невысоких, кривых. Наверняка фруктовые…

Потом домики кончились, Стеблин со спутниками оказались в лесу. Но почти сразу открылась поляна с лавками и эстрадой под полукруглым навесом. Чем-то из детства на Стеблина повеяло, семидесятыми годами, зеленым театром в их маленьком городке. Одно отличие – боковины навеса, стенки высокого подиума, задник сцены все были в рисунках. Кони, горы с альпинистами на гребне, портреты Владимира Семеновича, строки из его песен.

– Красиво.

– Правда? – Нуртай заглянул Стеблину в глаза. – Наши таланты сделали. Каждый год, эта, подновляем.

Поляна быстро, при этом несуетливо, плавно как-то заполнялась людьми. Одни садились на лавки, другие скапливались по бокам эстрады; у некоторых были гитары и похожие на них народные инструменты. На сцене устанавливали микрофоны, колонки, тянули шнуры.

– Концерт будет? – зачем-то спросил Стеблин, хотя и так было понятно, что концерт; но Нуртай поправил:

– Праздник. – Выдохнул слово с чем-то напоминающим благоговение. – Пойдем в первый ряд. Начнем скоро.

И скоро начали. Нуртай, видимо, на правах главы села, поднялся на сцену, осторожно пощелкал по микрофону. Разговоры на поляне стихли.

– Уважаемые друзья! – ударил в уши слишком громкий голос, и звукорежиссер тут же склонился над пультом, стал что-то подкручивать. – Уважаемые друзья и гости, – повторил-продолжил Нуртай в этот раз мягче, – сегодня мы снова собрались здесь в знаменательный день. Сегодня такой день, когда мы будем говорить на русском языке, на том языке, на каком говорил великий человек Владимирэсемёнычы.

Нуртай захлопал, и за ним последовали остальные триста, а может, пятьсот или больше людей…

От слитного имени и отчества Стеблина опять слегка покоробило, но при этом он отметил, что раздражающее его местоимение, используемое Нуртаем как междометие – «эта», – из речи исчезло.

– Ровно сорок девять лет Владимирэсемёнычы по пути из… – Стеблин не разобрал название населенного пункта, – заехал в наш поселок. Он очень любил людей труда, уважал их, ценил, посвятил им много песен. Тогда в нашем поселке почти каждый мужчина был горняк. Добывал руду. И Владимирэсемёнычы решил спеть для них. И для всех жителей.

Нуртай вынул из кармана платок и промокнул лоб. Заметно волновался.

– Был рабочий день. Все должны были работать. Но люди попросили, и им не отказали. Объявили перерыв, и горняков привезли сюда. Закрылись магазины, детский сад, столовая… Всё закрылось, и все пришли сюда. Все пришли, чтобы слушать песни Владимирэсемёнычы. Великого человека. Он пел без перерыва полтора часа!

И снова аплодисменты.

– Я был тогда школьник. Мне был четырнадцать лет. Но я помню тот концерт хорошо. Как вчера он был для меня и для тех, кто остался… Нас всё меньше, мы уходим. Но мы передаем память вам, молодым. Помните Владимирэсемёнычы, слушайте песни его, знайте язык, на котором он пел!

Новый взрыв аплодисментов. Стеблин обернулся. Люди смотрели на сцену, глаза светились. Он поискал славянские лица. Не нашел…

– С нами все эти годы уважаемый… – Нуртай назвал имя-отчество. – Это он рассказал Владимирэсемёнычы о наше поселке горняков и попросил спеть. – Снова имя-отчество. – Поднимись, прошу, покажись нам.

С лавочки в том же первом ряду, где сидел Стеблин, привстал сухой старичок в ветхом костюме и мятой шляпе с дырочками. Лицо сморщенное, глаза мутные, кажется, совсем без зрачков. Опираясь обеими руками на палку, старичок попробовал поклониться… Ему долго хлопали. «Как они любят хлопать», – про себя усмехнулся Стеблин.

– Сегодня, – продолжил Нуртай, – мы снова будем слушать песни и стихотворения Владимирэсемёнычы, вспоминать, думать о нем. Всем мира, друзья, всем здоровья!

И под непременные аплодисменты он сошел со сцены. Вернулся на свое место.

– Я потом вас представлю, – сказал Стеблину, – и попрошу маленько выступить.

– Хорошо…

А дальше был концерт.

Ведущие – девушка и парень в национальных костюмах и с современными папками в руках – сказали о том, что их республика отправила на фронт Великой Отечественной войны почти два миллиона солдат и погиб каждый третий. Зазвучала песня Владимира Семеновича «На братских могилах не ставят крестов». Потом ведущие напомнили – их район был краем горняков, здесь добывали драгоценные руды. И мужчина с гитарой спел «Гимн шахтеров» Владимира Семеновича. Затем вышла крошечная девочка в непомерно больших и высоких сапогах – видимо, выпросила у старшей сестры на выступление – и прочитала наизусть стихотворение Владимира Семеновича «Он вчера не вернулся из боя». После нее группа подростков разыграла сценку под песню: «Давно смолкли залпы орудий…» Следом местный виртуоз исполнил на двухструнном инструменте «Кони привередливые».