Он сидел за их большим овальным столом, кинув руки на спинки соседних стульев, как хозяин жизни. Хотелось бы, чтоб действительно был таким, – проще будет беседа.

Из его соцсетей ничего нельзя было понять – как он, что, где. Сплошь абстрактные посты, перепосты…

– Значит, пельмени?

– Давай. Пятнадцать штук.

– Ты на счет их ешь?

– Эт по привычке. Бабушка всегда спрашивала, кто сколько будет… Изба, декабрь, солнце такое в окне заледеневшем – красный кружок. Печка топится, дрова трещат, вода булькает. И бабушка: «Кому сколько?» Я сначала, маленький, говорил – пятьдесят. Потом научили говорить – пятнадцать.

Максим налил в кастрюлю горячей воды из чайника, включил. Достал из холодильника соленой капусты в пластиковом ведерке с надписью «Белоручка», остатки холодца в контейнере, порезал сыр, колбасу.

– Кстати, – вспомнил, глянув на «Хаски», – может, «Белуги»?

– Ни фига ты водку какую стал пить!

– Это на Новый год. Гости принесли. Полбутылки осталось.

– Ясно. – В этом послышалось «а меня-то не пригласил»; Максим не отреагировал.

– Охладить «Белугу»?

– Не надо. Неживая. Не люблю «Смирнофф», «Абсолют», «Белугу» эту вашу… Давай «Хаски».

– Как скажешь. – Максим сунул бутылку в морозильную камеру. – Как живешь-то?

– Ты как у больного спрашиваешь…

– Так, прошу без подтекстов. – Вспомнились давние тяжелые, ушедшие, казалось, в прошлое разговоры с Костяном, но этот ответ, особенно интонация, встревожили. – Нормально спрашиваю. У меня вот все нормально.

– У меня – тоже. Поэтому и приехал. На позитиве.

– Молодец.

Максим резал хлеб, сыр, делил холодец на кубики и ощущал, что Костян любуется их кухней. Кухня хорошая. Недавний ремонт превратил ее в стерильное светлое место.

– Не женился? – задал новый вопрос; молчание затянулось.

– Да нет… Хватило. Двух детей сделал, помогаю. А баб-то, – Костян понизил голос, – миллионы, реально. И все готовы, все сами лезут.

– Хм! Не замечал.

– Ну на «Тиндер» зайди – и заметишь.

– Да мне как-то… Мне Лары хватает.

Костян вздохнул досадливо:

– И вот сейчас получится, что ты у нас примерный семьянин, а я – старый кобель. Так ведь, да?

– Слушай, мы еще ни рюмки не намахнули, а ты уже… Давай хоть выпьем, закусим, тогда и начнешь задираться.

– Задираться, – повторил Костян. – Какое слово, как из детства, блин. Смешное. Хоть уж бы «наезжать». Задираться…

– Я вообще часто о детстве думаю. И слова на язык приходят. А что, – Максим достал водку, – дети выросли, внуков нет пока, а природа требует ребенка рядом… или привычка. Вот и вспоминаю.

– Да? – Голос Костяна стал серьезным; он проследил, как наполняются стопки, поднял свою. – Давай, друг, за нас. Что живы, что, в общем-то, на плаву… Давай!

Чокнулись, выпили. Закусили холодцом.

– О, у меня хрен есть!

– Погоди, Макс, присядь.

– Ну, вода закипела.

– Ладно, засыпай свои пельмени…

– А ты не будешь?

– Да буду, буду.

– А чего тогда? – Максим достал пельмени в полиэтиленовом пакете, стал бросать в кастрюлю, считал шепотом. Костян тем временем наполнил стопки. Сказал:

– Да ничего, не обращай внимания. Просто поговорить хочется, а как всегда, на первое место жратва выходит.

– Без жратвы наша беседа долго не продлится.

– А когда-то длилась. Два пузыря на двоих, яблоко или карамельки, вода… И по полночи обо всех вопросах бытия.

– Ну, тогда нам двадцать с копейками было, а теперь – почти полтос.

– Почти полтос… Давай, Максыч, за полтос.

– Заранее нельзя.

– Не ссы. Теперь мы долго жить будем. Вовремя не умерли – теперь долго…

– Наверно.

Чокнулись. Выпили. Закусили холодцом. Потом съели по кусочку сыра.

Максим поднялся, помешал пельмени в кастрюле.

– Ты вот о детстве, а я о юности нашей думаю, – сказал Костян. – Или это уже молодость была? Хрен с ним. Короче, наше время институтское.

– Хорошее было время.

– Хорошее… Потом стало нехорошо.

– Хм! Почему это?

Костян не ответил. После паузы, во время которой Максим еще раз помешал пельмени, спросил так же тихо, как про обилие баб:

– Ты стихи пишешь?

– Нет.

– Да? А почему? Нас же на них учили. Пять лет. Государство деньги тратило.

– А ты пишешь?

– Пишу.

Костян сказал это мгновенно, не задумываясь, и с вызовом смотрел на Максима. «Ну что, – типа, – а?»

– Что-то не встречал твоих публикаций. Журналы-то я просматриваю в Сети.

– Я их пишу и выбрасываю.

– А, ну коли та-ак!

– А чего ты иронизируешь?.. А что еще делать? Вовремя не прорвался, чего теперь лезть. Поэт должен приходить молодым.

– Ну, сколько исключений…

– Погоди!

– Не ори ты, сейчас Лариса прибежит.

– Поэт должен приходить молодым, – тише и с расстановкой повторил Костян. – И приходить ярко. С шумом. Чтоб… Ну, ты понимаешь, надеюсь. Я упустил момент, ты упустил момент, тысячи нас, талантливых, упустили… Но для себя-то я по-прежнему – поэт, и самый лучший. Пускай об этом знаю только я. Мне плевать, ясно?

– Ясно.

– Опять ирония?.. Слушай, Макс, не притворяйся таким вот уютненьким. Ты тоже мучаешься. Признайся, Макс.

– У меня пельмени. – Максим поднялся.

– Браво! Достойно Чехова… Тут о смысле жизни, а тут – пельмени.

– Нет, Чехов бы до такого штампа не опустился.

– Наверно. Но видишь, какие штампы реальная жизнь подкидывает.

– Если действительно пельмени… переварятся и превратятся в дерьмо, потом сам будешь говорить, какие у Максима Пестина дерьмовые пельмени.

– Красивая, кстати, у тебя все-таки фамилия для поэта – Максим Пестин. Завидую.

– Да ладно, Константин Слепцов тоже ничего…

– Может. Но я в любом случае не воспользовался.

Максим поставил на стол две тарелки с пельменями.

– Налетай. Сейчас сметану, кетчуп… И – не мучайся.

– Угу… Поздно мучиться.

– Этими вопросами – поздно. Возьми вот, напиши что-нибудь документальное.

– Воспоминания?

– Ну, вроде того. Про институт, про Москву девяностых, про клубы, про «ОГИ», «Пироги», ту атмосферу вообще…

– А кто я такой? Воспоминания должен писать человек хоть более-менее известный… Кстати! – Костян аж подпрыгнул на стуле и схватился за айфон. – Я ж такую фотку нашел! Помнишь Виталину Тхоржевскую?

– Ну дак! Дала она жару на первом курсе!.. А что?

– Гляди! – Костян показал фотографию. – В интернете наткнулся. Это стопудово Витка. Да? С гармошкой сидит…

– Ну вроде – да.

– А это кто?

– Янка?

– Да, точно! Помнишь… А это этот… Петкун. Из «Танцы Минус».

– Прикольное сочетание, – кивнул Максим, но без особого воодушевления; помолчал и спросил: – И что?

– Что… – отозвался Костян тускло, как эхо. – Что. – Теперь осмысленно, с жирной точкой после слова. – То, что Виталина была рядом с Янкой, может, подыгрывала ей. Что-то у нее спрашивала, Янка ей отвечала. А мы тогда к Виталине как к алкашке относились.

Максим дернул плечами:

– Ну, не как к алкашке. Как к своей. Жили в одном коридоре, бухали, стихи читали друг другу… Слушай, что вообще за дела? Я к Виталине всегда нормально относился. Все на первом курсе были гениями, все бухали как сумасшедшие. И всё… – Остановился и поднял руки: – Так, прошу не лезть в душу. Все мы были гениями и все обосрались как поэты. Ни одного из нас не вышло…

– Давай, – Костян подвинул ему стопку с водкой, – за наш курс.

– Хм…

– Давай. Я всех люблю. Мы все мощные были.

– А по факту оказались дерьмом. Как поэты.

– Пей, Макс.

– Хороший совет.

Резко, почти враждебно чокнулись, швырнули в себя водку. Пожевали.

– Вкусные пельмени, – сказал Костян. – Не могу понять с чем. Фарш, но и еще что-то…

– Соленая капуста… Немного добавляем.

– Прикольно… А у Виталины я, по крайней мере, строку помню. Одну! Но – навсегда. «Мотыльки стучат о пламя». Это уже много, Макс, много! Не согласен?