Ночевали в машине. Тесноту не успели почувствовать, уснули под верблюжьими одеялами почти сразу. Утром было холодновато, развели костер, пока вскипал чайник, сидели в заведенной Филке. Выбралось солнце, и сразу потеплело. Разбрелись с ведрами и гребками до обеда…

За два дня набрали целый багажник. Еще и грибов нахватали.

Брусника хороша тем, что можно не спешить с продажей и заготовкой на зиму. Да и заготовки она особой не требует. Варенье из нее в их краях почти не делают, а просто пересыпают сахаром. Потом до весны используют то в пироги, то для морса, то просто так едят.

Повезли почти всю – несколько ящиков. Не надеялись, что раскупят – брусники наверняка сейчас навалом, – но вдруг. У них-то вон какая крупная…

Снова распределились по разным частям рынка. Не без труда Илье удалось найти место. Его, правда, загораживала целая стена из разных приправ, сухих супов, черемуховой муки, специй. Чтоб обратить на себя внимание, пришлось поставить ведро с ягодой на землю перед прилавком, прикрепить к нему бумажку с крупной, написанной красным маркером рекламкой: «Брусника таежная. Дешево!»

Не очень-то помогало. Некоторые доходили, как-то сонно смотрели на ведро, на ящики, на литровые, двухлитровые банки с ягодой. Разворачивались и брели обратно. Хотелось надеяться, к ведрам и ящикам папы или мамы. Вот сравнили, оценили и купят у кого-нибудь из них…

За полдня Илья наторговал всего на триста пятьдесят рублей. За это время съел сосиску в тесте, пирожок с ревенем, выпил стакан кофе – купил у разносчицы, – потратил сто десять. Настроение было не очень. И потому обрадовался знакомому лицу – сначала именно ему обрадовался, словно засветившемуся теплым огоньком среди чужих, незнакомых. Потом уже сообразил, что это Зоя Викторовна, учительница-пенсионерка.

Заулыбался, даже махнул рукой. Не зовя, а так. Приветствуя, наверно.

Зоя Викторовна заметила, кивнула. Медленно, опираясь на палочку, подошла.

– Что, по торговой линии пошел?

– Да нет. – Илье стало неловко от ее тона. – На учебу зарабатываю.

– А-а, ну да, ну да. Теперь же все платники…

– Не все. Баллов не хватило, а мест бюджетных мало.

Зоя Викторовна покачала головой. Смотрела на Илью пристально и осуждающе.

– А не боишься? – спросила тихо.

– Что не боюсь?

– Ну, это продавать? Нельзя ведь. Зараженное…

– Нигде не встречал, что нельзя. А я не говорю откуда.

– Ну да, ну да… И почем ведро?

– Восемьсот рублей.

– Это десять литров оно? М-м, не для каждого, не для каждого.

– Но ведь собрать ее надо, – Илья стал оправдываться, – а это труд, вы ведь знаете.

– Я? Я не знаю. Когда силы были – я тетрадки проверяла, к урокам готовилась, здоровье теряла, нервы. И в итоге что? Хожу вот как… каждый шаг считаю… А ученики по базарам стоят. И на родителей твоих полюбовалась. Они вон тоже… И для чего учила? А, – вздох, перешедший в стон, – толку-то объяснять. Не поймете.

– А что делать?

– Да ничего. Торгуйте… Не продашь – ко мне вечером зайдите, куплю ведерко. Что уж…

Зоя Викторовна поковыляла дальше.

– Спасибо. – Вместо копящегося раздражения Илью окатило благодарностью. – Может, вас довезти? Мы часов в пять примерно поедем.

– Да нет, не надо… Есть кому…

Как и предполагали, всё реализовать не удалось.

– Не могло весь сезон фартить, – успокаивал папа бодрым голосом, неспроста употребив и это «фартить». – Брусники, надо признаться, завались. Хорошо, что хоть столько сбыли.

«Сбыли…» – Илья поморщился.

– К тому же конец месяца, да сентябрь на носу – расходы на школу, с отпусков без копейки вернулись… Ничего, засахарим, зимой с руками отрывать будут…

– Я Зою Викторовну встретил, – перебил Илья.

– А, я тоже видела, – мама оживилась, – поздоровалась, но она мимо прошла.

– Не узнала, наверно, – предположил папа.

– Да как не узнала? Глазами прямо столкнулись.

Илья продолжил:

– Так она предложила купить ведро, если останется.

– Ну и прекрасно! – папа аж по рулю хлопнул. – Завернем.

Через час с небольшим были возле ее дома.

– Давай, брат, твоя клиентка.

Илья принял у папы ведро, подошел к калитке, постучал. Собаки у Зои Викторовны не было, звонка тоже. А так можно было стучаться хоть два часа – могла уйти в огород или сидеть в избе с телевизором… Приоткрыл калитку, заглянул. Зоя Викторовна ковыляла навстречу – видимо, ждала.

– Ну что, осталось? Я ведь говорила…

– И так хорошо продали.

– Ну да, ну да… – В голосе насмешка и неверие.

Внимательно оглядела бруснику, потрогала, выбросила одну, с черноватым боком. Убедилась, что сухая, плотная. Понюхала – бензином или чем там не пахнет ли. Приняла ведро.

– Сейчас.

Ожидая, Илья оглядывал двор. Чисто, просторно. У потерявших всякий интерес к жизни не так. Значит, Зоя Викторовна не только сидит на лавочке у калитки, но и – как здесь говорят – шевелится. Разве что горка березовых чурок в углу. Спилы потемнели – явно давненько лежат. Кто-то колол дрова и не доколол, а ей самой не осилить. Предложить поколоть? «Предложу».

Прошло минут десять. Обернулся назад. Родители сидели в Филке, общаться со своей бывшей учительницей наверняка желанием не горели.

Зоя Викторовна вернулась, протянула сначала пустое ведро, а следом сложенные пополам сторублевки.

– Спасибо вам, выручили, – первым делом поблагодарил Илья, потом пересчитал деньги; оказалось пять бумажек. – Зоя Викторовна, ведро – восемьсот, а здесь…

– Ну так восемьсот – это в городе. Городская цена.

– При чем здесь городская. Мы насчет этого не говорили…

– И без разговоров ясно.

– Зоя Викторовна… – Илья захлебнулся. – Короче, так не пойдет. Я вам там сказал: ведро – восемьсот рублей. Вы сказали: куплю.

– Но должна быть какая-то льгота для своих, для пенсионеров к тому же. Пенсионеров все готовы… Всю жизнь все соки сосут…

Илью колотило. Он сдерживал себя, пытался понять, что именно его возмутило. Отвлекался этим от того, чтобы не наговорить Зое Викторовне…

Наверное, если б она заранее попросила сбросить сто или даже двести, да пусть триста рублей, он бы, может, согласился. Плюнул и согласился. Но она взяла ягоду, унесла, пересыпала в свою посудину и потом уже сунула ту сумму, какую считает правильной. А он такой ее не считает.

И еще паутина вспомнилась, которая липла к лицу, когда собирал эту бруснику, мошка, лезущая в глаза и нос, холод утренний, мамино лицо, искаженное болью, когда разгибалась, папин затравленно-усталый взгляд, Филка, карабкающаяся по разбитому проселку…

– Восемьсот рублей, Зоя Викторовна.

– Что, торговаться теперь будешь? Научился на базаре?

– Я не торгуюсь. Я сразу сказал, сколько стоит ведро.

– Что случилось? – подошел папа. – Здравствуйте…

– Ну и сынок у вас стал. Вот теперь я понимаю – капитализм у нас надолго. Своего не упустит.

– Восемьсот рублей, – уже как-то рыча повторил Илья; присутствие папы добавило возмущения и обиды, будто папа увидел, как его унижают.

– Восемьсот, да, – отозвался папа, не понимая, в чем дело.

– А она дала пятьсот. И бруснику сначала унесла.

– Пятьсот рублей – тоже деньги. Тем более для нас, пенсионеров. Должна же быть льгота, снисхождение, по крайней мере. Нас и так…

– Или ягоду верните, – перебил Илья, – или восемьсот рублей.

– Да что ж это!

– Вот так это!

– Илья, погоди, – взял его за плечо папа. – Давайте по-нормальному…

– Я и хотела. Но как с такими вот по-нормальному?

– Слушайте, отдайте ягоду. Не нужны ваши деньги. Мошенница.

– О господи! – Зоя Викторовна схватилась за грудь. – Дожила… Господи…

– Илья! – папа дернул Илью. – Ты что?

– Я? Я ничто… Это она… мошенница просто.

– Илья! – тут уже голос мамы, испуганно-негодующий, словно услышала от него мат-перемат.

– Это моя ягода, я ее собирал, и я назначил цену. А теперь вообще не хочу. Отдайте.