— О! Сам господин Стриженов! — поднялся мне навстречу доктор. — Ну здравствуйте, здравствуйте. Дайте, я пожму руку человеку с самыми чистыми костями в нашем городе.

— Ну да, наши кумушки еще и не то могут, — поддержал я шутку, пожимая протянутую мне руку.

— Еще бы. Вы видели вчерашний номер «Ведомостей»?

— Видеть-то видел, и даже в руках держал, но даже просто раскрыть газету времени не хватило, не говоря уж о том, чтобы ее прочесть. У меня, знаете, были вчера вечером приключения.

— Как же, мне с самого утра доложили, что вы приезжали, мальчишку с черепно-мозговой травмой привезли.

— И как он?

— Для его ранения, неплохо. Да мы можем просто сходить и посмотреть. Вот прямо сейчас.

— Конечно, идемте.

В палате, куда положили парнишку, кроме него находилось еще, по меньшей мере, человек десять. Воздух был спертый, тяжелый, отравленный запахами карболки и человеческих выделений. Кто-то спал, кто-то просто лежал в койке. Кто-то ходил по палате, а иные и курили прямо здесь же. От всех этих миазмов дышать было настолько тяжело, что я в первую минуту закашлялся.

— Да, батенька, — усмехнулся Кацнельсон, глядя на меня, — это вам не на мобилях гонять. Тут особая привычка нужна.

Спорить с этим утверждением было трудно.

К моменту нашего появления мальчишка как раз пришел в себя. Некоторое время он недоуменно оглядывался по сторонам, потом, видимо, что-то сообразив, дернулся было вскочить, и тут же повалился обратно.

— Спокойно, спокойно, голубчик, — уверенным врачебным тоном заговорил доктор. — Вставать тебе, пока что, нельзя. Уж больно крепко тебя по голове приложили. Тошнит? Голову кружит? Ну вот, типичное сотрясение. Отлежаться тебе надобно. Сколько? Неделю, не меньше.

— А как же… — снова дернулся маленький газетчик.

Тут уже пришла моя очередь его успокаивать.

— За сестер не беспокойся. С ними все хорошо. Пока ты лечишься, они у меня поживут. Как будет возможность, привезу повидаться. Давай, поправляйся. Слышишь?

Пацан слабо кивнул и, видимо, это движение окончательно лишило его сил. Он закрыл глаза и обмяк на подушке. Уснул.

— И каков прогноз? — спросил я Кацнельсона, когда мы вернулись в его кабинет.

— Вполне положительный. Череп не поврежден, пострадал только скальп, да и то несильно. Ему сейчас главное — покой. Ну и хорошее питание, конечно. Откровенно говоря, его истощенное состояние для него намного опаснее сотрясения.

— Понятно, — кивнул я. — А скажите, Марк Соломонович, как скоро его можно будет домой перевезти? Думаю, ему там будет лучше. Его сестры уход обеспечат не хуже, чем ваши санитары — не в укор будь сказано. И питанием я озабочусь.

Доктор странновато взглянул на меня, помедлил чуток и ответил:

— Если не будет ухудшения, то через два дня, считая с завтрашнего. И простите покорнейше, Владимир Антонович: дела-с. А насчет ремонта фургонов подойдите к Филимонову Льву Викторовичу, он полностью в курсе.

Я вышел из кабинета, пожал плечами и принялся было спускаться по лестнице, но тут у меня за спиной раздался грубый окрик:

— Стриженов! Стой!

Я обернулся. На верхней площадке лестницы стоял Николай Генрихович Клейст собственной персоной. Если не принимать в расчет ситуацию, выглядел он довольно комично. Лицо его, буквально кричащее о стойком нордическом характере, было в паре мест заклеено пластырем крест-накрест. Так, как обычно рисуют в мультиках и на карикатурах. Часть головы была обрита, и на этих местах красовались свежие швы. Наверное, если бы его обрили полностью, вышло бы поприличней. А сейчас он скорее походил на безумного ученого, жертву собственного неудачного эксперимента.

Я невольно улыбнулся, но Клейст не был намерен шутить. И лицо его, волею врачей ставшее из героического карикатурным, было искажено злобной гримасой.

— Мерзавец! Подлец! Как ты посмел! — закричал он и занес руку для удара.

Мне было как-то не по душе обижать больного человека, но когда меня пытаются побить, мне не нравится гораздо больше. Легко уклонившись от неумелого удара, я вполсилы ткнул Клейста в солнечное сплетение. Тот несколько раз хватанул ртом воздух и с моей помощью присел отдохнуть на верхней ступеньке.

— Николай Генрихович, вы меня слышите? А понимаете?

Клейст, еще не вполне пришедший в себя, смог кивнуть на оба вопроса.

— Вам не удастся меня избить, я дерусь лучше вас. Вы это понимаете?

Еще один кивок.

— Тогда вот что: очевидно, что противоречия между нами достигли критического уровня. Вам не кажется, что настала пора объясниться? Вам известно место, где мы могли бы побеседовать без лишних ушей? Ибо некоторые факты я предпочел бы оставить между нами.

Гонщик, несколько поникший от осознания неспособности уничтожить меня немедленно, поднялся и, злобно зыркнув, отправился куда-то в дальний конец коридора. Я последовал за ним.

Мы разместились на небольшом балкончике, выходящем в больничный двор и прикрыли за собой дверь. Встали на расстоянии друг от друга, но так, чтобы можно было говорить, не повышая голоса.

— Николай Генрихович, — начал я, — До определенного момента мне была понятна ваша неприязнь ко мне. Но теперь, когда я больше не работаю на Маннера и вы стали ведущим гонщиком его команды, повод ненавидеть меня должен исчезнуть. Я прав? Или существует что-то еще, о чем я даже не догадываюсь?

— Не паясничай, Стриженов, ты все прекрасно знаешь.

— Представьте на минуту, что я обо всем забыл. И объясните, в чем причина вашей чрезмерной, на мой взгляд, антипатии ко мне. И постарайтесь держать себя в руках, брудершафт мы с вами не пили.

Мой недруг, скрипнув зубами, несколько секунд собирался с мыслями — видимо, облекал ругательства в более-менее цензурную форму, и начал свою обличительную речь.

— Я не верю вам, господин Стриженов, — презрительно выплюнул он, — ни единому слову не верю. Но раз вам так хочется это услышать, то извольте.

Клейст вскинул голову, и я с трудом удержался от улыбки. Уж больно комично выглядела эта пафосная поза в сочетании с пластырем и клочковатой шевелюрой.

— Мне абсолютно безразличны ваши успехи в гонках. Но то, как вы поступили с дамой, вызывает у меня бурное негодование и крайне негативные эмоции в ваш адрес.

Признаться, на какое-то время я просто потерял дар речи. Изумленно таращился на Клейста и хлопал глазами.

— Николай Генрихович, вы серьезно? Вы все это устроили из-за женщины? Я могу понять… Нет, не могу. Скажите сперва, о какой женщине идет речь, ибо я нахожусь в полнейшем недоумении.

— Не притворяйтесь, Стриженов. Я говорю о нашей общей знакомой, Наталье Андреевне Неклюдовой. Вы прекрасно знаете, что я был к ней весьма неравнодушен. К несчастью, она выбрала вас.

Тут во взгляде моего визави отобразилась неслабая душевная боль. Я даже на секунду пожалел его. А он, тем временем, продолжал:

— О да, вы превосходно сыграли свою роль. Вашей игре поверили буквально все, и я в том числе. А у несчастной романтической девушки просто не было шансов. Вы ее обольстили, бесчестно использовали и бросили!

К концу фразы Клейст все-таки повысил голос, что привлекло внимание нескольких человек во дворе.

— Спокойней, Николай Генрихович, спокойней. А откуда вы узнали обо всем этом? Ну, о том, что я ее…

— Она, — ледяной взгляд поборника чести прекрасных дам пронзил меня до самых печенок, — обо всем рассказала мне сама. Бедняжка рыдала у меня на руках! А вы…

— А что я?

— А вы растоптали ее честь, прилюдно унизили и прогнали.

— Скажите, господин Клейст, — осторожно произнес я, — вы не пытались как-то проверить слова упомянутой барышни?

— К чему вы ведете, Стриженов?

— К тому, что глупо быть настолько доверчивым, хотя ваша влюбленность во многом вас извиняет. Сейчас я не стану ничего говорить в свою защиту, поскольку вы мне все равно не поверите. Но вы можете спросить у других. Нашу последнюю беседу с госпожой Неклюдовой, когда я, по вашему мнению, топтал и унижал, слышал весь пансион, начиная от самой мадам Грижецкой и до последней служанки. Вы могли бы заглянуть туда и поспрашивать о том, что было сказано между нами.