Дедушкино наследство хранилось в бывшем каретном сарае, вплотную примыкавшем к флигелю. Хода из флигеля в сарай не было, так что пришлось делать круг по аккуратно отсыпанной гравием дорожке. По обе стороны дорожки, как, впрочем, и по сторонам всех остальных дорожек парка были высажены декоративные кусты, которые тщательно подстригались. В общем, насколько я мог видеть, парк и, думается, сам особняк содержались в исключительном порядке. И лишь обиталище молодого барина являлось безусловным средоточием хаоса.

В сарае-гараже было не лучше. Единственным островком порядка были собственно мобиль и пространство примерно на метр вокруг него. Все остальное было завалено хламом, среди которого виднелись какие-то механизмы, тележные колеса, куски дерева и бог весть что еще.

— Да-а, давненько тут приборки не было, — некультурно почесал я в затылке. — Вы уж извините, Федор Иванович, но в таком бедламе работать просто невозможно. Надо разобрать все это барахло и либо выбросить, либо сложить аккуратно, если найдется что годное и нужное.

— Так это, — от ворот послышался голос слуги, — тут со времен светлой памяти прадеда вашего, Федор Иванович, ничего не убирали. Как Ефим Пафнутьевич покойный енту железяку купили, так раскидали добро по углам, да так и оставили, лишь бы коляска самобеглая входила.

— Ну так, стало быть, пришло время. Тебя как звать? — обратился я к слуге.

— Пронькой кличут, барин, — ответил тот.

— Пронька… Прокоп, стало быть?

— Дык, Прохором крестили.

— Так вот, Прохор, найдется одежонка на меня? Такая, чтобы не совсем уж рванье, но и запачкать было не жаль. И рукавицы крепкие.

— Про… Прохор, и мне тоже подыщи, — добавил журналист

— Сей момент!

Слуга испарился, а я обернулся к Игнатьеву-младшему:

— Вы всерьез решили поучаствовать в этом безобразии?

— Конечно! Мне, если честно, не терпится прокатиться на более-менее нормальном мобиле. Но поскольку в ремонте сего агрегата я вам помочь не сумею, так хотя бы приложу силы к подготовке места для работы.

— Похвальное желание, — одобрил я. — А насчет инструмента у вас как? Имеется? Тут ведь сложная механика, топором да крепким словом не обойтись.

— Знаете, Владимир Антонович, инструмент был. Но вот где он сейчас — я даже примерно сказать не смогу.

— Тогда будем надеяться, что в этой куче мусора найдется и потребное нам жемчужное зерно. А вот и Прохор с робой. Что, примемся за дело?

Большая часть содержимого сарая и в самом деле была полнейшим хламом. Я бы все это выбросил на помойку, но меня смущали две вещи: количество мусора и то, что я совершенно не представлял, где эта помойка находится. К счастью, Прохор, наравне с нами принявший участие в уборке помещения, подсказал выход: позвать старьевщика. Мы обрадовались, и тут же командировали слугу на поиски оного, посулив отдать ему все те гроши, что будут выручены за это вторсырье.

Почуяв личный интерес в деле, Прохор моментом исчез, и уже через полчаса подкатывал к воротам сарая на телеге вместе с искомым старьевщиком. Тот, предвидя барыши, тоже впрягся в разбор завалов, так что работа закипела. Но, несмотря на такую поддержку, уборку мы закончили уже в сумерках. Довольный скупщик вторсырья укатил к себе пятую по счету телегу никчемного барахла. Довольный камердинер убрел в ближайший трактир, бренча в кармане пригоршней мелочи. Довольный журналист остался обозревать просторный сарай, куда можно было вместить еще пару-тройку мобилей. А довольный я отправился обратно в пансион, дабы отдохнуть, поужинать и составить планы на следующий день.

Причин радоваться жизни у меня было несколько. Во-первых, грели карман внеплановые финансовые поступления, и теперь можно было прожить у мадам Грижецкой еще пару месяцев. Впрочем, с оплатой пансиона я решил не торопиться до последнего дня: мало ли куда могут понадобиться деньги!

Во-вторых, мы нашли таки инструмент. По старой памяти, я ожидал ящик навроде плотницкого. Или нечто вроде привычного мне кофра с головками. Пусть не пластикового, пусть фанерного, но все же небольшого. Но в действительности набор инструмента представлял собой средних размеров сундук, который даже вдвоем передвинуть было затруднительно, а уж поднять — и вовсе невозможно. Сундук этот преспокойно стоял под верстаком с прикрученными к нему мощными слесарными тисками. Да и был он скорее не специальным автомобильным комплектом, а набором профессионального самоделкина. Внутри было столько всего, что у меня начисто пропал дар речи. Многие инструменты я опознал лишь по виденным некогда рисункам или описаниям старых мастеров. И каждый лежал в своем гнезде, в своем отделении. Игнатьев, глядя на это богатство, просто хлопал глазами: если я хотя бы представлял себе, как со всем этим обращаться, то он и понятия об этом не имел.

Последний же повод к радости, и, на мой взгляд, самый весомый, заключался в другой находке. Все в том же сарае, в куче хлама, мы обнаружили мотоцикл. Допотопной конструкции, с паровым двигателем, но, все же, мотоцикл. Журналист хотел было и его сдать старьевщику, но тут вмешался я. Игнатьеву даром не нужен был двухколесный костотряс, и он баз долгих сомнений посулил мне находку в качестве платы за приведение в чувство дедовского мобиля.

Этих трех поводов было вполне достаточно, чтобы я летел в пансион, как на крыльях. Правда, памятуя о вчерашнем инциденте, по сторонам все же поглядывал, ибо даже монашкам известно, кто бережет береженого. Но путь мой обошелся без происшествий, и я, сунув под мышку свежекупленный все у того же мальчишки номер «Ведомостей», постучался в двери заведения мадам Грижецкой за четверть часа до ужина.

В гостиной опять собралась публика, и опять была занята обсуждением свежей статьи местной газеты.

— Владимир Антонович, — поприветствовал меня один из молодых людей, — кажется, ваша популярность за последние четыре дня поднялась больше, чем за пять лет работы у господина Маннера.

— Что ж, этот самый господин Маннер немало тому поспособствовал, — ответил я, усаживаясь на кушетку.

— А этот Федор Игнатьев неплохо пишет, — заметила одна из дам. — И вашу лекцию он пересказал довольно точно. Да еще от себя добавил дифирамбы в ваш адрес, так что вы теперь весьма популярная личность в Тамбове.

Обмен любезностями прервала мадам Грижецкая. Ступая так, что на сервированном к ужину столе зазвенела посуда, она подошла ко мне и протянула узкий изящный конверт.

— Владимир Антонович, вам письмо. Сегодня с посыльным доставили.

— От баронессы Сердобиной, — вставила моя недавняя собеседница, присмотревшись к напечатанному на конверте гербу.

Услышав эту реплику, и остальные обитатели пансиона подтянулись поближе. Я не стал их разочаровывать и, вскрыв конверт, развернул лист веленевой бумаги с тем же гербом в верхнем углу, быстро пробежал его глазами и поспешил удовлетворить всеобщее любопытство:

— Если опустить изящные словесные обороты, то меня приглашают на бал к баронессе Сердобиной в следующее воскресенье.

— Я же говорила, — победно произнесла дама, — что вы стали популярны. Даже сама баронесса заинтересовалась вашей персоной. Подумать только — приглашение на бал!

И она мечтательно закатила глаза. Я же, напротив, ощутил всю глубину того межъягодичного пространства, в которое нежданно-негаданно вляпался. Манер — никаких, светских персон не знаю, танцевать умею только вальс, и то лишь благодаря одной давешней подруге. А мой гардероб? Мне же идти не в чем! Откуда я возьму фрак?

За ужином я был до крайности рассеян, что мне охотно простили, приписав это шоку от внезапно свалившегося на меня огромного счастья. Я же, по большей части, прикидывал, как можно отвертеться от приглашения и при этом не слишком рассориться с высшим светом. А если отказаться нельзя, то как обойтись минимальными затратами, чтобы не остаться без штанов ради господского развлечения.