Да, наш дом был всегда шумным местом. Но каждый звук был частичкой этого особняка, его душой.

Интерьер выполнен в светлых тонах. Высокие потолки, стены, выкрашенные в молочный оттенок, мраморные полы на первом и втором этажах, в зоне прихожей и кухни. Светлый паркет в гостиной и столовой. На стенах висели картины в стиле классицизма и романтизма – любимые мамины стили.

В гостиной стоял камин, который мы часто включали зимой, собираясь вокруг него с Люцио и мамой, чтобы поиграть в настольные игры, а иногда к нам присоединялся и папа. Вся мебель была подобрана со вкусом: достаточно просто, но изысканно. Эта комната была любимой в доме, мы постоянно проводили здесь время всей семьёй.

Но сейчас гостиная была пуста. В ней холодно, как и во всём доме, однако дело вовсе не в отоплении.

– О, mio bambino! (прим. с итал. «Моя малышка».) – со стороны кухни раздаётся мелодичный голос моей няни, спешащей к нам навстречу.

Она спотыкается на полпути, но папа успевает подскочить к ней и помочь моей старушке, чтобы та не свалилась на пол.

– Ох, глупая старуха. Мои глаза уже почти ничего не видят, – сказала она, смущаясь и злясь на себя. Выпрямившись, женщина отряхнула юбку и похлопала папу по щеке с теплотой и с милой улыбкой на лице. – Grazie, ragazzo mio. (прим. с итал. «Спасибо, мой мальчик».)

Мариэтта всё ещё называла папу таким ласковым прозвищем, и ей это было позволено. Изначально она была его няней, и с тех пор стала частью семьи Моретти. Папа всегда относился к ней с большим уважением и любовью. Няня заменила ему настоящую мать, потому что с бабушкой Амарой у отца отношения были не очень близкими, а после женитьбы на моей матери и вовсе испортились. Няня прожила всю жизнь с семьёй Моретти, посвятив себя сначала отцу, а потом и нам с Люцио.

– Почему ты ходишь по дому без очков, да ещё и так бежишь, Мариэтта? – папа не был груб, но звучал строго – он беспокоился о её безопасности и здоровье.

Няня была уже не так молода, как бы нам хотелось. В свои семьдесят четыре года она была слишком активна, но её глаза давали слабину. Она стала плохо видеть, поэтому больше не выполняла какую-либо работу по дому, но как бы папа не ругался по этому поводу, она всегда находила для себя занятие и ворчала на него. Как и сейчас.

– Смени свой тон, ragazzo mio. В первую очередь, я тебе не один из твоих солдат, а ты не мой Капо. Не здесь и не сейчас, – она отбросила его руку и направилась ко мне. – Моя девочка наконец дома. О каких очках и осторожности ты говоришь?

Её голос дрожал, как и её руки, а из-за её спешки казалось, что она вот-вот вновь споткнётся и упадёт. Поэтому я сама сделала шаг к ней и крепко обняла. Мне пришлось наклониться к этой маленькой, но такой сильной женщине. Как и её объятия. Она прижала меня к себе и начала плакать, причитая что-то на смеси английского и итальянского.

Высвободившись из моих объятий, Мариэтта взяла моё лицо своими морщинистыми ладонями и сжала мои впалые щёки.

– Mio bambino, ты дома. Моя девочка дома. О Господь, спасибо, что услышал мои молитвы и привёл её домой, – перекрестилась она и вернулась к моему лицу, исследуя его. – Маринэ, она дома, милая. Дома. Моя сладкая девочка.

Мы обе плакали, пока оглядывали и трогали друг друга, словно убеждаясь в моём присутствии здесь.

– Мариэтта, – в дом словно ударила гроза, когда голос бабушки раздался позади нас. – Хватит слёз. Дай нам тоже поздороваться с внучкой.

Няня выпрямилась и вытерла мои слёзы, я сделала то же самое с ней. Стук каблуков стал ближе, поэтому я повернулась и увидела дедушку Антонио и бабушку Амару. Они встали рядом с отцом, который всё это время молча наблюдал за нами.

Несмотря на свой возраст, дедушка выглядел очень хорошо, и разница в росте с отцом была не очень большой, даже с учётом того, что он пользовался тростью при ходьбе. Они очень похожи друг на друга, но сейчас дедушка был свежее на вид и не таким помятым, как папа.

Они с бабушкой выглядели так, словно собрались на какой-то званый ужин. Бабушка одета, как всегда, с иголочки: твидовый костюм ярко-синего цвета, лодочки на каблуке. Её крашеные волосы идеально уложены на макушке, на ногтях свежий маникюр, сочетающийся с нарядом. Жемчужное ожерелье украшало её шею, и такие же серьги свисали с ушей. Бабушка не выглядит так, словно всего пару недель назад потеряла свою невестку. Она выглядит так, будто бы мир не рушился на наших глазах. Будто жизнь шла своим чередом и не было причин для скорби.

В этот момент моя злость и недоброжелательность к ней выросли и превратились практически в ненависть и отвращение. Мне хотелось сорвать с неё это чёртово ожерелье, стереть макияж с лица, как и надменную улыбку. Я знала, что родители отца, особенно бабушка, не любили мою мать и считали не достойной своего сына, но она не имеет права пятнать её память своим поведением.

– Подойди же, дитя.

Дедушка протянул руки, зовя к себе. Я подошла к нему и поцеловала его в щёку, потом быстро чмокнула бабушку, стараясь не показывать свои истинные эмоции, иначе начался бы скандал, а мне хотелось поскорее исчезнуть отсюда. Однако ни дедушка, ни бабушка не попытались даже обнять меня. Тем не менее, я заметила, как бабушка окинула меня брезгливым взглядом, оценивая, как я выгляжу.

Да, я была в чертовски ужасном состоянии и выглядела соответствующе, но мне без разницы. Пошла она.

– Где Люцио? – спросила я, обращаясь к няне и папе, игнорируя его родителей.

– Он наверху, милая, – ответила няня, всё ещё смахивая слёзы со своего морщинистого лица.

– Я хочу увидеться с ним, а после немного поспать. Извините меня.

Мои глаза были направлены только на папу, но обращалась я ко всем. Сейчас мне абсолютно плевать на вежливость и манеры, я просто хочу уйти, увидеть брата, а потом закрыться в спальне до конца своих дней.

Папа кивнул мне, давая разрешение уйти, и я сразу же выбежала из гостиной и поднялась наверх, всё меньше слыша голоса позади – бабушка отчитывала отца за то, что он слишком снисходителен ко мне. Плевать.

Поднявшись на второй этаж, я сразу направилась в восточную часть особняка, где находились наши с Люцио комнаты. Его была ближе, моя чуть дальше. Нужная дверь была открытой, и я вошла внутрь. В ней никого не оказалось. Убедившись, что брата не было в ванной, я направилась к себе, но и там его не нашла.

В этой части дома были ещё комнаты, и я могла бы проверить их все, но что-то подсказывало, что я знаю, где его найти.

Направившись в западное крыло, я заметила, что гостиная была пустой, но голоса всё ещё раздавались снизу. Скорее всего, они были в кабинете отца, где тот выслушивал очередную порцию нотаций от своих родителей.

Дойдя до коридора, где находились кабинет мамы и родительская спальня, я остановилась у двери к ним в комнату. Она закрыта, за ней никого не слышно.

Не знаю почему, но частичка меня думала, что, открыв дверь, я увижу другую комнату. Но никаких изменений не произошло: всё лежало на своих местах, и она была такой, как я помнила. Заправленная кровать, тумбочки по обеим сторонам от неё. На той, что была со стороны мамы, лежит недочитанная книга «Мартин Иден» Джека Лондона. Её туалетный столик всё также набит различными флаконами духов и косметикой. Фотографии нашей семьи, мамы с папой с их свадьбы стоят в тех же рамках и на том же месте, как и всегда. Мягкое кресло в том же углу, рядом с небольшой полкой маминых книг, а на спинке стула всё ещё висит кардиган, связанный няней. Мама укутывалась им по вечерам, когда подгибала ноги и садилась в кресло, чтобы почитать перед сном.

Всё осталось на своих местах. Каждая деталь напоминает о маме, словно она всё ещё здесь. С нами. Даже в воздухе всё ещё витает её запах.

Я взяла снимок в рамке, который сделал папа: на ней мы с мамой. Мне тут почти восемь лет. Мы сидим на полу, под нами пушистый белый ковёр – тот, что у камина внизу. Мама обнимает меня сзади и щекочет, мы обе смеёмся. Я могу услышать её мелодичный голос, который звучал во всём доме, наполняя его светом.