…Хочешь насмешить господа, расскажи ему о своих планах. Так, по-моему, говорят…

«Ну, че ты будешь делать в этом логове снобов, кадет!? – писал Геша Куприн, узнав, что я собираюсь в МГИМО.

Куприн старше меня на год, и это его значком выпускника СВУ я так бездарно распорядился. Как и мой конкурент, он был москвичом. Французский знал блестяще и, вернувшись после суворовского в столицу, легко поступил. Но не в МГИМО, а в институт иностранных языков, в I Московский государственный институт иностранных языков, и убеждал меня присоединиться. Едва ли не каждую неделю я получал от него депеши с отчетом о проделанной работе – сколько в свободное от учебы время портвейна выпито и девочек перецеловано. И в каждом, буквально в каждом письме Куприн пел дифирамбы в адрес родного учебного заведения, которому только что ( в 64-м) присвоили имя видного, как писали тогда газеты, деятеля международного коммунистического движения Мориса Тореза.

«Полтора века школе! Крупнейшая в языкознании – 35 языков! А какая у препов практика! Нюрбергский трибунал синхронили. А в разведке знаешь сколько наших? Да в той же твоей дипломатии,» – уламывал Гешка, и таки уломал.

Июнь, у меня в кармане – аттестат, плацкартный билет, я в радостном возбуждении, а Аня смотрит куда –то вбок, глаза полны слез, пухлые губы еще больше опухли. Анька не хочет. Решительно не хочет, чтобы я уезжал. А еще каких – то пару месяцев назад лучилась вся от нарисованных мной перспектив: я – переводчик при дипкорпусе, она – моя жена.

Анька лучилась, и готова была ждать, сколько угодно, только бы эта сказка стала явью. Но в мае между нами случилось то, что в конце концов должно было случиться.

Я вам говорил: родители Ани работали на Шарике, шарико-подшипниковом заводе. И бывали дни, когда работали они в одну смену. И вот зашел я в такой день к возлюбленной, а она как в том итальянском фильме гладит белье, и под халатиком, ввиду жары, ничего. И мы начинаем целоваться, и теряем сознание. А когда оно к нам возвращается, понимаем, что дело сделано.

Я, признаюсь без ложной скромности, оказался вопреки собственным страхам на высоте. А дело оказалось увлекательным. Чертовски увлекательным, но непростым. Мы пребывали в перманентном поиске. То место для интима искали, то презервативы. За последние, впрочем, персонально отвечал я. Презервативы лежали на мне, а

у нас ведь в стране дефицит был хроническим: и даже в самые «урожайные годы» чего – нибудь да не было. То зубных щеток, то средств контрацепции. Но даже, если презики были в наличие, их надо было еще купить.

Аптеку я выбирал, как понимаете, подальше. И от дома, и от мест, где меня могли знать. И долго ходил кругами, прежде чем зайти. Потом ждал, когда рассосется очередь.

Изделие №2. Так официально в СССР называли кондомы. И в то время их выпускал, по-моему, только один завод – Армавирский. Армавирский завод резиновых изделий – это напальчники, оболочки для детских шаров и спортивных камер, перчатки, пипетки, пустышки, ну и презервативы. Могучая такая резина. Ни разу меня не подвела. Это к вопросу о « пресловутом советском качестве».

Так вот, аптека – кондомы продавали только там, и первый визит за изделием №2, он, как вы понимаете, трудный самый. Кругов шесть намотал возле этой чертовой аптеки. Шел прочь, но командовал себе: «Кругом!» и поворачивал обратно. Как? Ну, как, в самом деле спросить? Сунуть голову в аптечное окошко и сказать женщине: «Будьте добры, презерватив, пожалуйста»? В конце – концов толкнул дверь. Народу… И в основном – все у кассы. Стал изучать витрины.

– Мне презервативы, на все, – просипел в окошко, когда аптека, наконец, опустела, и сунул трояк. У аптекарши поехали выкрашенные сурьмой брови. Но она не сказала ни слова.

Четыре копейки, презерватив тогда стоил четыре копейки, и мне насыпали гору, вот такую вот гору бумажных пакетиков. И я их рассовываю по карманам, пихаю в один, в другой, а за мной уже очередь.

– Товарищи провожающие – просьба покинуть вагоны, – прогундосила проводница, Анька заревела в голос.

«Ну что ты, что! Я же только на месяц. А потом буду приезжать. Ну, хочешь, каждые выходные? А че: вечером в пятницу сяду, утром в субботу – здесь…»

Еле отцепил от себя. И меня, конечно, эта ее истерика проняла. Жалость мешалась с чувством глубочайшего удовлетворения: видно, и впрямь я, молодец, коли так по мне убиваются.

Мысль о том, что Аня, вкусив плотской любви, может найти замену отбывшему в столицу кадету, не приходила в разгоряченную успехом голову. Не смотря на истории со столичным тезкой. Занимало другое: как я буду месяц без секса? Уснул под утро.

– Сдаем постели! – разбудил все тот же противный голос. Высунулся в окно: Казанский, а на перроне – Геша и улыбка до ушей.

Черт! Как же я по этому дурику соскучился!

«Хоть мальчик ты, но, сердцем сознавая, Родство с великой воинской семьей, Гордися ей принадлежать душой. Ты не один – орлиная вы стая». Это Романов. Константин Константинович Романов. Великий князь, дядя императора Николая II, опекавший кадет, и поэт. И это и о нас тоже.

Товарищей, вот которые на всю жизнь, я приобрел именно там, в суворовском. Во время наших стрельб, забегов, дежурств, земляничной пастьбы…

Нас разметало. Вовка Санников – в Москве, преподает в военной академии, Сашка Кузьмин – во Франции, держит ресторанчик, Владик Маевский в Питере – дорос до больших воинских чинов, Леша Чен – в Самаре, хирург…

Не все мы, как грезили когда-то в походных своих палатках, стали военными. Но не пропали. Вписались и в это, напрочь лишенное сентиментальности и романтизма время, но копни – все те же мальчишки. Кадеты. И случись у меня что – и примчатся, и пособят. И я последнее отдам, если кому – то из них вдруг понадобится…

«Все, – орет Геша – жить будешь у меня. Имей в виду – 12 человек на место, но не дрейфь, я тебя подготовлю».

Они жили в самом центре Москвы. В одном из знаменитых московских двориков.

– Маман уехала в лагеря пионерию кормить, но и ты о еде не беспокойся, – сказал Геша и картинно откинул подзорник железной с панцырной сеткой кровати. Под кроватью стоял таз. Большой такой, из алюминия, таз, полный куриных яиц. И мы не беспокоились. О еде мы не беспокоились, тем более, что приехал я с деньгами, которыми абитуриента ссудил и довольно щедро отец.

«Солидно! – одобрил Геша, похлопав по портмоне, которое я ему продемонстрировал после того, как он продемонстрировал куриные яйца. – Ну что? Приступим к подготовке?» И мы приступили.

Проснулись часов эдак в десять утра и, умяв глазунью размером с футбольное поле, отправились на улицу Тверскую в дорогой сердцу Куприна кафешник, чтобы отметить приезд.

« Обмыть приезд – это, Вован, святое. Но завтра с утра – в библиотеку».

Только взяли бутылку «Старки», один Гешин дружок появляется, другой, третий… И все бегают в автомат на углу девчонкам звонить. И пока мы той самой «Старкой» разминались, собралась большая довольно компания, а дальше все в точности как у старика Хэма в «Фиесте»: ходим из одного питейного заведения в другое и, что называется, отрываемся.

Московские рестораны первой категории работали до 24 часов. И до полуночи мы развлекались в Москве, а после ехали электричкой в Домодедово – там ресторан работал до пяти утра.

– Официант, водки! – орет Геша и начинает гусарить. Выкидывает из вазы фрукты, опорожняет в нее бутылку Столичной, пускает по кругу… Куприн заказывает, я выступаю в роли кошелька – у бедных студентов деньги кончаются в первом же из освоенных нами за ночь заведений. Одна чаша дружбы, вторая…

Как и во сколько мы попадаем домой, помню смутно, но встаем рано. Часов в семь к нам вваливается Гешкин однокурсник. Санек такой. Свежий как огурец. По той простой причине, что не участвовал в нашей вчерашней оргии. По этой же причине выражает страшное неудовольсвие и, требуя продолжения банкета, стаскивает Гешу с дивана. Геша сопротивляется. Я естественно просыпаюсь.