–Ты посиди, старичок, поштудируй, – распоряжается Куприн, натягивая штаны и морщась от собственного амбрэ, – а мы на стройку сгоняем. Практика у нас. Трудовая. Строить будем ударно, но недолго. Часов до 12. А потом я к тебе присоединюсь, и мы продолжим занятия.

– Да, ладно, Геш, я вам помогу. А че строить – то?

– Да кафешку при институте.

Двинули. Работаем. Кладем кирпичи. Первый завтрак пропустили, второй… Организм начинает требовать дозаправки.

– Может, в столовку сгоняем? – предлагаю я Куприну.

– Щас все будет, – говорит тот, и свистит пареньку, который таскает нам троим кирпичи. Тот ныряет в строительную будку и выходит оттуда с шикарным кейсом.

– Сын министра, – поясняет Гешка, – в кейсе у него – завтрак.

– Да как – то неудобно объедать человека

– Неудобно спать на потолке; так бы все ничего, но одеяло все время сползает. У него хата, знаешь какая? Рояль помещается. А ты – объедать!

Ну и открывает этот сынок кейс, а там… Масло – финское, шоколад – швейцарский, салями – итальянская, бутерброды с семгой, бутерброды с икрой… До этого исторического момента я ни разу не видел финского масла, швейцарского шоколада и итальянской салями. А вот семгу не просто видел – ел. При Сталине, при Иосифе Виссарионовиче Сталине семгу можно было отведать в любой столичной забегаловке. Что мы и делали, когда отправляясь летом к деду в Каменку, заезжали в Москву. Отец брал нам по чашке кофе и по бутерброду с кусочком благороднейшего из лососевых. Да что – Москва. У нас в городе на центральной улице был большой рыбный магазин. Так в 54-м, мы только – только приехали, там можно было совершенно свободно купить икры. Девять рублей – красная, тринадцать – черная. С приходом Хрущева деликатесы стали потихоньку исчезать с прилавков, и в 64 –м их можно было приобрести либо в спецраспределителях, где отоваривалась партийная и советская номенклатура, либо в обычных магазинах по блату. В том же самом рыбном, но с черного хода, открытого исключительно для нужных людей – артистов, юристов, дантистов… Студент сам по себе не относился ни к той, ни к другой категории избранных, но относились родители некоторых из студентов.

Короче, чего там только не было в том чемоданчике из закуси. За спиртным мы сгоняли в ближайший гастроном. А после трапезы всей гурьбой отправились на Тверскую, ну и опять пошло – поехало. «Официант, водки!», и снова – танцы- шманцы – обжиманцы в ресторанах первого класса, которые работают до полуночи.

Утро следующего дня мы проспали. Проснулись в обед. Освежились рассольчиком и полные решимости двинули в библиотеку, но у любимой Гешкиной кафешки, а двигаясь в библиотеку миновать ее было нельзя, нас тормознул доселе неизвестный мне Гешин приятель по имени Константин:

– Ну что, ребята, по рублику?

– Не, Костя, – возразил, но как-то не решительно, Куприн. – Вовке к экзамену надо готовиться, у меня – стройка.

– У тебя стройка, а у меня – горе.

– Конкретизируй! – оживился Гешка.

– Я сказал: «Мама, ссуди трояк. Я должен выпить, потому что моя любимая выпрыгнула из окна». А она мне, знаете че, заявила? « Если все твои любимые побьются, в стране кончатся трояки». Давайте, ребята, по рублику.

– Геш, – напоминаю я робко товарищу, – надо бы позаниматься.

– Нет, ну ты видишь, горе у человека! – изобразил тот на морде лица возмущение ввиду отсутствия на моей – сострадания.

Нет, кафешку институтскую мы достроили. Мы ее достроили, а сами в каких только не зависали, и деньги мои просадили все. За пару недель буквально. И яйца у нас в тазу кончились. Причем за два дня до того, как кончились в столичных ресторанах мои деньги. А в учебники я даже не заглянул. И Геша сказал: «Баста!». «Баста! – сказал Геша строгим голосом, – я пошел добывать пищу, а ты сиди и учись.»

Я старался. Я честно старался вникнуть в содержание конспектов, которыми ушедший за пищей Куприн меня снабдил, но мысли крутились вокруг борща, которым тянуло с кухни со страшной силой. А я уже почти сутки не ел, не было даже маковой росинки во рту.

Они же жили с соседями, Куприны. В трехкомнатной квартире, ввиду остроты квартирного вопроса превращенной в квартиру коммунальную. В одной комнате жили Гешка и его мама, в двух других – семья из трех человек. Мама, папа и ребенок семнадцати лет, причем женского пола, которого я в силу напряженной светской жизни так толком и не разглядел. И вот кто-то из этого семейства отравлял мое существование борщом. Когда степень отравления достигла предела, я вышел на кухню.

Борщ варило дитя. Дитя звали (я знал это от Гешки) Галей, и оно было довольно милым, но борщ меня в тот момент интересовал значительно больше. Верите, все бы на свете отдал, чтобы схавать тарелку, но не смел попросить и начал рыскать в гешкином столе. Нашел сухарь от чернушки, налил кипятку.

– А вы только чай на ночь пьете? – спросила вдруг Галя

– Галь, вообще то я есть хочу.

– Так давайте я вас накормлю, – и наливает. Наваристого борща большую такую тарелку. Я ее махом умял, Галя: « А на втрое у нас кабачок, фаршированный рисом и мясом. Будете?»

– Буду.

Съел и кабачок.

– Может еще?

– Могу, – говорю, хотя чую: кабачки вот уже где у меня стоят. Но кто его знает, как со жратвой сложится завтра, и я решаю наесться впрок.

– А, – теперь говорит Галя, – компот. – И вот такую вот кружку с вишневым компотом ставит, приглашает к себе смотреть телевизор. И мы идем в ее комнату.

– Присаживайтесь, Вова, – говорит хозяйка, подвигая ко мне стул.

Я усаживаюсь нас стуле, спина прямая как кол, и держу у подбородка огромную кружку с компотом, где густо-густо плавает вишня. Стараюсь пить маленькими глоточками, потому как чувствую, что вишня больше не проталкивается и плавает в горле. Но я упорно, вишню за вишней, продолжаю запихивать ее в утробу. Меня начинает мутить. Становится плохо, подкатывает тошнота. Все, кажется, объелся.

– Галь, понимаете, у меня скоро экзамены, мне нужно позаниматься, – выдавливаю я из последних сил.

– Да-да, конечно, идите. Только знаете что, – замялась вдруг девчонка.– Мои родители с Куприной не очень дружно живут. Вы не говорите Геше, что мы вместе обедали.

– Да без вопросов, – прошептал я. – Спасибо за всё, Галя!

Бреду как в бреду в Гешкину комнату, вытягиваюсь на кровати и чувствую, что помираю…

Тут возвращается Куприн. У него торжествующий вид, улыбка до ушей, в руках у него – нещипаная куропатка свисает, распустив крылья.

– Возрадуйся, старик, я пищу добыл. Щас мы ее…

И начинает ощипывать и рассказывать, как он ее зажарит, и как мы ее съедим. От этих слов мне стало еще хуже.

– Геш, – выдавливаю я слабым голосом. – меня тошнит. Не говори мне больше о еде и убери отсюда куропатку.

– Это у тебя от голода, щас я всё приготовлю, пальчики оближешь.

И Гешка умчался на кухню кашеварить. Я лежу пластом и не понимаю, как это от еды может быть так плохо. Вскоре появляется Гешка со сковородкой. Запах жареной куропатки у меня вызывает новый приступ тошноты. Геша протягивает вилку с кусочком мяса.

– Геш, – взмолился я. – Меня тошнит.

– Это у тебя от голода. Помнишь, в войну, когда люди голодали, им давали еду маленькими порциями, чтобы не случился заворот кишок. Ешь по чуть-чуть и старайся хорошо разжевывать, – и опять сует в рот вилку с мясом.

– Геш, – простонал я. – Не надо мне ничего, иначе, я в самом деле помру. Или ты хочешь потерять друга?!

Ночь я провел без сна, под «музыку» гешиного храпа. Вставал несколько раз на кухню попить воды. К утру немного полегчало. После такой трапезы я целые сутки ничего не ел, а только пил воду.

Не знаю, как выжил я в этом катаклизме, но выжил. А экзамен провалил. На сочинении вылетел. «Образ Ленина в поэме Владимира Маяковского «Хорошо». И было у меня там и про «самого земного изо всех прошедших по земле людей», и про то, как «плачут над Лениным негры из Штатов», но не срослось. Я был удручен, а разум Геши кипел возмущением, и он водил меня по аудиториям, где более удачливую абитуру готовили ко второму экзамену, распахивал двери и орал: «Братья, славяне, смотрите, какого человека вы потеряли?»