Всю дорогу домой я терзал себя, представляя глаза любимой. Она умела так посмотреть, что человек чувствовал себя полным ничтожеством. Полным.

– Ничего, сынок, у нас еще попытка в запасе, – попытался утешить меня мой добрый отец.

До армии действительно оставался еще один год, но это меня утешало мало. Я провалился, и с треском, а Аня была уже студентка. Пединститут, физмат. Зачислили и ее, и ее подружку. Все, с кем я протирал штаны в нашей беседке, стали студентами. Даже не блещущий интеллектом Батон поступил в техникум. Поступили все, кроме меня, и это здорово ударило по самолюбию. Но Аня говорила, что соскучилась, и у нас все было, и было так, как никогда до этого не было, и я сказал себе: « У тебя есть еще год, парень. Год, и ты непременно поступишь. А пока все не так уж и плохо».

На Подшипниковый, меня устроили на Подшипниковый. Анин отец. Аниного отца в люди вывела ( он был начальником цеха) заводская проходная, и его не смущало то, что дочь – студентка собирается замуж за человека, не имеющего студенческого билета. Они вообще в меня верили, родители Ани, полагая, и совершенно справедливо, что лучшего мужа дочери не найти.

Автоматно – токарный цех. Я – слесарь второго разряда. Второй разряд – это 86 рублей. Треть – пятого, остальное – тридцатого. Смешные даже по тем временам деньги, но я и не напрягался. Я «шарошки» делал для съема с абразивных кругов неровностей. Работа не бей лежачего. Да и люди – золото. И я вконец расслабился.

Я на обед домой ходил. Жили мы рядом, и если не через проходную, а напрямки – через забор, а потом по железнодорожному полотну (соединяло цеха и склады), то и вовсе – минутное дело.

Через забор, по полотну, и – дома. И не только поесть успеваю, но и взремнуть. Лягу на коврик у входа, прямо в этой своей промасленной робе, и минут через двадцать мама будит. А тут куда – то ушла. Предупредила еще: «Не проспи». А я проспал. С час, не меньше. Ну и не было меня в общей сложности часа два. Влетаю в цех – бригадир, Женя. «И где, – спрашивает, – ты был?»

Другой, может, и растерялся бы. Суворовец – никогда.

– В «Заточке», – говорю. Наблюдал, как работают. Интересно же.

– Ну если интересно и наблюдал, то вот тебе, Перчик принес, – дает мне какую то болванку железную, – иди заточи вот по этим размерам.

Перчик – это не кличка. Это фамилия. И это инженер и жуткий совершенно рационализатор. Жуткий. Задолбал всех своими изобретениями.

– Иди, заточи, – говорит мне мастер Женя, – а я ни ухом, ни рылом. Где она, эта «Заточка» и то не знаю. А спросить не могу – разоблачат. Решаю подойти к вопросу логически: раз «Заточка», значит точильный камень должен быть. Смотрю, в конце цеха – станок с каменным колесом и двумя кнопками – красной и черной. Я – туда и – на черную. Камень не крутится. На красную – тот же результат. А Женя поглядывает. Встал к станку спиной, с понтом болванку изучаю, а сам свободной рукой на кнопки жать – не запускается машина хоть тресни! И тут открывается дверь справа от меня, а там точно такие же – с камнями и кнопками, и у каждого по мужику, и все у них крутится.

– А эти че здесь? – интересуюсь у одного насчет станков, возле которых я потел.

– Да списанные они.

Списаны и обесточены. А я, дурик, пытался их завести. Пригляделся к тому, как парни работают, начал свою болванку «тесать». Часа три творил, советуясь с товарищем штангелем: на миллиметр отклонишься – Перчик в бутылку лезит. Возвращаюсь в цех, там кроме бригадира уже никого. Померил Женя деталь…

– Работать умеешь. Но тачка тебе не светит.

– Это почему же?

– Лодырь, ты, Вован. А у нас блага – по труду.

– Да к восьмидесятому коммунизм обещали, а при нем, Женя, благосостояние отдельно взятого гражданина его собственная потребность определять будет. Так что еще покатаю девочек.

«На повестке дня колхозного партсобрания два вопроса: строительство сарая и строительство коммунизма. Ввиду отсутствия досок сразу перешли ко второму вопросу». Вот такие примерно анекдоты пошли гулять по стране после того, как Хрущев заявил: «Ны́нешнее поколе́ние сове́тских люде́й бу́дет жить при коммуни́зме». В 61- м году. Вынесли Сталина из Мавзолея и собрали 22 съезд, где Никита Сергеевич и выдал эту свою легендарную фразу. Фразу занесли в съездовские решения и плакаты кругом понавесили: «Наша цель – коммунизм».

Помню под одним таким тяну пивко с двумя фрезеровщиками.

– Щас бы воблочки! – мечтает тот, что помоложе.

– Что есть вобла? Кит, доплывший до коммунизма, – глядя в ополовиненную кружку говорит тот, что постарше. И, круто матерясь, начинает рассказывать, как ему в очередной раз снизили расценки.

Он бредил «Казанкой» – это лодка такая, из алюминия. В стране бушевала борьба романтики со слониками на комодах, и вот это был за слоников. Их было большинство в цехах нашего орденоносного предприятия. Абсолютное большинство. И у каждого была мечта. Кто-то мечтал о телевизоре, кто-то о лодке – моторке, кто-то и вовсе о «Москвиче». А че? Классная была по тем временам машина. Настоящий прорыв нашего автопрома. Ее охотно покупали рабочие Франции, Италии и других недружественных нам государств. А наши не могли. Им не давали.

На Шарике это было в порядке вещей. И не только на Шарике. Это я, слесарь второго разряда получал 86 рублей. Сдельщики, что гнали кольца для подшипников, получали больше. Но и им, чтобы купить тот же «Москвичонок», надо было годами ни есть и ни пить, а копить. Больше того, как только они повышали производительность своего труда, им тут же снижали расценки.

Тот, что матерился под пивко, мечтал о «Казанке». Но с казанкой не получалось и, выйдя из проходной, он соображал на троих возле ближайшей «магазки». Или брал курс на пивной ларек. Вот такая теперь у меня была кампания. Появилась своя кампания и у Ани.

Я осознал это не сразу. Днем то на заводе, а вечером у нас с ней вроде все как всегда. Но случились у меня отгулы. Три дня. Дружинникам давали. Дали и мне. И утром сходил я с матерью на базар, а после обеда – к Ане. Она как раз должна была из института вернуться.

– Была, но ушла, – говорит мне Анина мать.

– Куда? – пожимает плечами.

– Аню ищешь? – Валька. Стоит мне появиться во дворе, она тут как тут. – Не надо ее искать.

– Почему?

– Ну, у нее теперь своя компания.

– Какая может быть своя кампания? Вы че?!

– Володь, я не могу тебе сказать. Просто не надо ее искать, и все. – И опять этот взгляд собачий.

– Ей совсем не ты нужен, – затараторила, опасаюсь, что уйду. – Совсем не ты. И тебе другая нужна…

– Че ты несешь! – кидаю несчастной Вале, и – в институт. Из физиков там уже давно никого. Я опять к своей милой, а она как раз из подъезда выходит. И не одна – а с неким Семеном Карнецких.

Ну, кто не знает нынче Карнецкого? Нынче Карнецкого в нашем городе знают все. Знаменитость! Но прославили его отнюдь не открытия в области точных наук. И физику он не продвинул. Он совершил злостное хулиганство. Принял в один из ноябрьских праздников на грудь с одним своим таким же отвязным приятелем и, взгромоздясь на главный памятник города с флагом любезного нашего отечества, начал орать благим матом «ура!». В принципе все логично: когда и орать ура, если не в ноябрьские. Однако поступок сочтут криминальным, Карнецких выдворят из института, он обретет славу первого в истории нашего города диссидента, но диплом получит. В Казани. И местечко тепленькое в одном из НИИ. Поможет отец – работник горисполкома.

История эта случиться позже, а в тот момент я знать о нем не знал, об этом Карнецких, но было видно, и по одежде, и по манерам, парень не из простых.

– Знакомьтесь, – представила нас друг другу Аня, и мы пошли Карнецких провожать на автобус. Он жил в самом центре города. В так называемом, обкомовском доме.

– За конспектами заходил, – объяснила Аня визит молодого человека, поднимаясь по лестнице к двери квартиры. Но когда я навострился за ней (родители работали во вторую), остановила: « Мне сегодня нельзя. Понимаешь?»