Вот так мы встречали лето. Вплоть до восьмого класса. После девятого встречали лето в мотострелковой дивизии. В « учебке ».

Нас долго везли на грузовике, привезли в чистое поле, и комдив Шпагатиков начал стращать.

– Это вам, товарищи суворовцы, не ваши тепличные условия. Тут вы – солдаты, службу нести будите со всеми надлежащими тяготами, а за нарушения дисциплины караться. По всей строгости устава» Командирами отделений нам назначили солдат-срочников из пулеметного взвода.

Нас от срочников можно было отличить только по кадетским погонам. Форма – одна, солдатская, полевая, и быт один, и задачи. И возраст почти один, но. Мы то служим шесть лет, а они года не служат. И мы все – спортсмены. А у них разрядников – ни одного. Но – качают права. Мы, естественно, возражаем.

– Ребята, так не надо. С нами.

Некоторые не поняли. Был такой Язиев, с Кавказа. Рядовой, но назначили в отделение командиром, и парень из штанов буквально выпрыгивал. Решили вправить мозги.

Вечер. Все в палатках. Набивают подушки сеном. Набиваем и мы, но как только протрубили отбой, скручиваем Язиева этого и говорим: «Не наладишь с нами нормальные отношения, бит будешь. И сегодня, и завтра, и послезавтра. Вопросы есть?»

В каждом отделении в эту ночь суворовцы провели аналогичную разъяснительную работу. Нет, воинской практике такого рода демократия не мешала. Работу свою мы делали, а война не простая работа. Даже учебная.

– Вперед, в атаку! – командует офицер.

И ты бежишь, с автоматом.

–Противник открыл пулеметный огонь!

Пулемет косит низко, ложишься – роешь окоп.

Земля как камень, а ты ее саперной лопатой. Долбишь, головы не подымая. Подымешь, командир тебя по ней – прутиком, приговаривая: «Вы убиты, суворовец!»

А жара несусветная – степь! Но: «переходим к обороне!», и ты начинаем углублять окоп для стрельбы с колена. « Для стрельбы стоя!» – роешь яму в рост.

– Переходим к длительной обороне! – командует командир, и это означает одно: используя все то же орудие труда, все так же головы не высовывая, ты должен соединить свой окоп с окопом товарища. Траншею соорудить. Скорость имеет значение – противник, он ведь не ждет.

– Вспышка слева!

63-й. Американцы уже спалили Хиросиму и Нагасаки. И Советский Союз уже взорвал на Новой Земле самый мощный – 50 мегатонн в истории ядерных испытаний заряд. И команда – «вспышка слева» означает для суворовца одно: суворовец – в зоне атомного взрыва. «Вспышка слева» – это значит надо лечь лицом в землю, пятками к эпицентру, спрятать оружие и кисти рук под себя, закрыть глаза и, когда ударная волна пройдет ( а это дело секунд), надеть противогаз и продолжать выполнение боевой задачи. А задача такая – увернуться от «снарядов», которыми забрасывает тебя офицер.

Сидит на пригорочке и пуляет в подчиненных взрывпакеты. Подожжет шнур и пульнет. И они хлопают . То впереди тебя, то позади, то над головой…

– Во дворе бы такой фейерверк забабахать. Народ порадовать. Опять же на рыбалке незаменимое средство, – мечтает ночью Штык и клянет солому, что лезет в ухо из наволочки.

Мечтай осторожней, сказано, может осуществиться. Но нам осторожность не свойственна была в принципе.

Утром кто- то разнюхал: старшина уехал в город по делам. А склад «боеприпасов» как раз у него, у старшины, в палатке. Ящики, и взрывпакеты с ракетами до верху. А у нас сборы кончаются. Нам только день простоять и ночь продержаться, и мы ныряем туда. В эту его палатку. Группами, и по одному. И много чего уносим, но – тишина. Старшина вернулся, а шороху нет. Шороху нет, а к обеду следующего дня мы расположение дивизии должны покинуть.

– Нет, – думаю, – шмонать обязательно будут. Привязал взрывпакеты веревками к ремню, опустил в галифе, и от товарищей скрывать ноу-хау не стал. Поделился с товарищами.

Завтрак – тихо. После обеда сажают на грузовики, везут, и только мы расслабились в предвкушении маминого борща, машины одна за другой разворачиваются, в поле, тормозят, и нас на построение с вещмешками.

– В две шеренги становись! Мешки – на землю, десять шагов вперед, кругом!

Вытряхивают содержимое: ни взрывпакетов, ни ракет. Начали нас ощупывать – дохлый номер.

– Командиры взводов ко мне! – майор командует, – и Штык идет характерным образом, который свидетельствует: взрывпакеты у него. Глубоко в штанах.

Минут сорок пыталось начальство следы похищенного обнаружить. Командиры аж взмокли. Один единственный патрон. От крупнокалиберного пулемета. У рыженького такого мальчонки из другого, не нашего, взвода

Нашли и на десять суток урезали парню каникулы. Сначала устроили допрос, а потом перед строем о взыскании объявили. Допрашивали с пристрастием. Отчислением пугали – не сдал. Хотя и про наши походы в палатку знал, и про галифе. Но молчал: донос по суворовскому кодексу чести из грехов – самый страшный. За годы в училище помню только один случай стукачества. Да и такой, знаете ли, мазохистский что ли.

То, что кто-то из роты стучит, нам было ясно давно. Чуть что не так, тут же команда: « А подать сюда Ляпкина-Тяпкина ». И вот зовут меня как – то мальчишки в класс, лезут в парту Мишки Фризоргера и протягивают амбарную книгу – читай. Мишкин дневник, а в нем каллиграфическим Мишкиным почерком – хроника предательств. Когда кому и кого он, Михаил Фризоргер, закладывал. Себя он при этом сравнивает … С кем бы вы думали? С Печориным. Пишет о своей исключительности и ввиду исключительности этой одиночестве, и невыразимой скуке, которая одолевает его в окружении таких безмозглых плебеев как мы, и которую он преодолевает, сталкивая нас лбами и наблюдая, как нас прессуют за наши выходки… Короче интригуя, шпионя и наушичая.

– Да ни черта он не понял в Печорине!

– Вот и мы про то же, – лыбится Вовка Санников по прозвищу Штык. – Надо этому Фризоргеру объяснить, кто герой нашего времени.

– Карать Фризю, карать, – соглашаются с Вовкой ребята.

Розог у нас не было. Но был подвальчик один рядом с бассейном. Вот там Мише и поведали, что Печорин хоть и был лишним человеком, но на товарищей по оружию не доносил, и посоветовали впредь быть осторожней с интерпретацией классиков. Миша не принял наши рекомендацими к сведению. Он их руководством к действию сделал. Нет, никаких синяков. Бокс был в числе обязательных спортивных дисциплин, и мы умели объяснять, не оставляя следов.

А что касается выходок… Да обычные мальчишеские. Хотя будь на дворе 18 – й век, нам бы, конечно, не поздоровилось.

Весна, каникулы – через месяц, солнышко. Сдаем последний экзамен ( в Суворовском каждый год сдавали) и на улицу через окно. Греться. А там труба. Водосточная. Тетрадки исписанные шваброй в нее запихаем метра на полтора, подожжем и опять в это свое окно. Тяга страшная, труба гудит, аж трясет ее. И дыму, дыму… А рядом – пожарная часть.

Ой, пожарные матерились. Их же вызывали всякий раз. А тушить то нечего.

Или вот, скажем, уехали, как – то офицеры наши на стрельбы ночные. С нами – одни старшины, и преподаватели. Преподаватели после отбоя ушли, будучи в полной уверенности, что мы спим. И мы решили уйти. В самоволку. У многих барышни появились, кому-то просто надоело в казарме сидеть – погулять захотелось. Время то детское – 10 часов.

Через дверь, понятное дело, не выйдешь: дежурный старшина – на вахте. Но мы знали способ. У нас голубятник был – так он через чердак по пожарным лестницам в самоволку ходил. Окна нашего класса глядели на темную и безлюдную улицу. Этаж первый, довольно высокий, под окном – яма подвального окна. Опасно! Окно класса заколочено насмерть. Но форточка открывается. И как раз для суворовской головы. А вы знаете, если голова прошла, то и все остальное пройдет, главное технологично выполнить. А мы ж гимнасты. Открываем форточку, встаем на подоконник, вытягиваем левую руку – по швам, правую руку – вперед через форточку ставим на отлив и вываливаем корпус на улицу ногами на тротуар.