Две старшие роты таким образом просочились. И, кто –куда. Я к Анечке не успевал по – любому. С Пашком пошел – он дружбу водил с ребятами из соседней школы. Они неподалеку, во дворе собирались. Ну что – то как то быстро надоела мне эта компания, и я вернулся. Тем же самым макаром. И к приятелю – Давиду Мамиконяну из 7-й роты. Сидим, разговариваем. Влетают вдруг офицеры в спальню, впереди капитан один. Ноздри огромные, трепещут, глаза навыкате. Безумец мы его звали. Зырк по койкам – все, кроме нас с Давидом, спят. Мертвецки. Но командиры не уходят, а начинают срывать одеяла, и обнаруживается, что людей ну, может, человек пятьдесят, а спальня на сто. На одних койках – шинели скатанные под одеялом, на других – книжки в форме спящего выложены.

Безумец – ко мне:

– Ты из какой роты?!

– Из шестой

– Марш в расположение!

Я тюк – тюк – тюк. Смотрю, у нас наши командиры свирепствуют.

– Откуда?

– В туалет ходил

– Марш в постель!

Лег, нас пересчитывать – все!

Наша, шестая рота, в таком виде как дисциплина, золота не брала. Мы даже на бронзу не тянули. А тут – все как один. Ну, как – то вот нам тогда повезло. Но вообще шуму было много. То есть самоволки, они у нас систематически случались. Но чтобы такие масштабные…

Недели две, может, три прошло, заскакиваю по каким-то своим делам в канцелярию, там – командир нашей роты, подполковник Старостин.

– Игнатов, – тормозит меня – Как так вышло, что седьмая на самоволке вся погорела, а из шестой ни одного не взяли? Ну не может же быть, чтоб из вас ни один не ушел за компанию.

– Григорий Михайлович, честно?

– Как отцу.

– Только без последствий.

– О чем ты? Могила.

– Смотрите, вы обещали

– Да, давай, колись уже.

– Григорий Михайлович…

– Ну!

– Вы нам как отец родной. По – отечески вы с нами. А у них, в 7-ой, командир кто? Подполковник по прозвищу Штольц. Одним словом немец! Айн, цвай, драй – палочная дисциплина. Несознательная, то есть. А у нас – сознательная. Нас на самоволку подбивают, а думаем: зачем командиров подводить? Легли все и спим. Так что, если война, вся надежа только на нас.

– Ну а если честно, Игнатов?

– Честно? Да нам, Григорий Михайлович, по будням-то надоело в самоволки бегать.

Ничего не сказал командир – только эдак выразительно крякнул. И тут собрание. Комсомольское.На повестке – вопрос о дисциплине. Я как это у меня обычно на собраниях бывает – в глубоком трансе. На Аню медитирую. И как будто бы через толщу вод пробивается ко мне до боли знакомый голос ротного:

– А Игнатову за одни только слова его следовало бы тройку влепить по поведению. Лень, видите ли, шестой по самоволкам в выходные бегать. В будни набегалась.

Грохнули все, включая, офицеров-воспитателей. Но последствий не было. Даже до четверки оценку не снизили. Ни мне, ни кому бы то ни было еще из нашей роты. И я, конечно, вздохнул с облегчением. Ведь не застукали же никого, а тут Игнатов со своим неистребимым желанием приколоться.

Был, впрочем, случай, когда из-за меня наказали всю роту. И тоже, между прочим, в выходные случилось.

Выходные, но подъем в суворовском, не как обычно, в семь, а в восемь. Благодать! Но всё портили лыжи. Почти каждое воскресенье устраивались соревнования на Острове. Хотя вовсе это был не Остров, а лесистая местность, зажатая между Волгой и двумя ее притоками. А там – либо кросс, либо «бег патрулей».

«Бег патрулей» – это, значит, что кроме лыж на тебе еще автомат, вещь – мешок, фляжка, лопата саперная…Короче, вся амуниция.

«Бег патрулей» – это значит – регонсцинировка и : «Первое отделение первого взвода шестой роты – «по-о-о-шли»… Через минуту: «Второе отделение первого взвода шестой роты , по-о-ошли…», еще через минуту: «Третье отделение…»

И так все роты, в каждой из которых – три взвода по три отделения. Все роты, и – по кругу. 3- 5 км, если ты суворовец начинающий. А если со стажем – 10-15.

Бегал я хорошо. И всегда с удовольствием. Но в это воскресенье я не мог бежать. В это воскресенье я должен был идти с Аней на день рождение. К кому-то из ее одноклассников. Она взяла с меня слово. Слово я Ане дал, а мне увольнительную не дали. Беги, и все тут. И такая злоба взяла. Стартанули, и только отделение наше в лесок въехал, я – с лыжни.

«Отметьтесь, – говорю Печникову, – на контрольном, а я вот так срежу, и когда вы кружок сделаете, к вам примкну».

– А давай, – предлагает Пашка, – и мы срежем, а ко второму отделению примкнем. Или пусть Санников кружок сделает, а мы с тобой к нему примкнем.

– Я что рыжий? – возмущается Штык.

Ну и пока мы выясняем, у кого какого цвета шевелюра, второе отделение нас догоняет, и тоже находит идею срезать дистанцию весьма привлекательной. За вторым отделением третье … вся рота таким образом собирается и черной стаей ( мы ж в шинелях бегали) входит в деревню, чтоб отсидеться , пока другие роты наматывают круги.

Нашли какой-то полупустой овин, упали на соломы – лежим. Жрать охота… А деревня словно вымерла. Собака и та не тявкнет. Вдруг движение за стеной. Шушуканье, шебуршение. Штык – на волю, тащит двух мальчишек лет десяти.

– Пусти, дяденька, – канючат те

– Шпионы – рекомендует Печников.

Сидим дальше. Мальчишки возле автоматов крутятся.

– Дай, посмотреть, – просит один у Санникова.

– Сала принесешь? С хлебом

Мелюзгу ветром уносит, и минут через десять тащат сала шматок и две буханки хлеба. Ну и пока мы сало это рубали, снабженцы наши – деру. Вместе с автоматом , что характерно. Туда – сюда кинулись – нет пацанов.

Автомат учебный, но это мало что меняет в нашей ситуации.

–Ну и что будем делать? – интересуется Печников.

–Что-что! – взрывается Штык – деревню прочесывать.

И вот мы в черном с ног до головы населенный пункт окружаем и начинаем ну совсем как фашистские гады подворовой обход.

Обнадеживали две вещи. Деревня состояла из достаточно ограниченного количества домов, мальчишек десяти лет и в ней было и того меньше. То есть ровным счетом два. И одного из них звали Колька, а другого Васька, и в третьей, если не изменяет память, избе мы Васю вот этого и обнаружили.

Семейство в панике. Не столько от нашего визита, сколько от того, что приволок с прогулки отпрыск. Конфискуем автомат, выходим из деревни: на равнине – снег клубами, и сквозь беснующуюся эту взвесь танком движется на нас майор Бурковский. Мы – на лыжню…

– Стоять! – майор орет, – Что вы тут делаете? Пятая рота пришла, седьмая пришла – шестой нет! – и – по матери нас.

Дурака включаем: – «Товарищ, майор, заблудились. Лыжню замело, флажков не видать», бегом на исходную, а там… Начальник училища, зам. начальника училища… ЧП – рота пропала!

«Следствие» провести поручают полковнику Мельниченко. Командиру учебной части. Нос с горбинкой, форма как литая сидит, слова чеканит, вообще вся выправка вышколенного немецкого офицера. Мы его Гансом звали, хотя честь он отдавал на американский манер.

– Объяснитесь, – предлагает.

Мы на своем стоим: заблудились. Намертво стоим и дружно – от рядовых до командиров отделений.

–Дистанцию перебежать! – отдает приказ Мельниченко, осознав, что правды и ему не добиться. И рота вместо того, чтобы идти в увольнительную, все следующее воскресенье потеет на лыжне. Вся. Из – за меня по сути. Ни словом, ни взглядом не упрекнули. Но мучился я страшно. Еще и из-за Ани, как понимаете.

Как это нынешние говорят? Подсел? На Аню я подсел капитально. Зависимость была наркотическая. Хотя мы не спали. До койки дело еще не дошло, но уже целовались.

И все часы увольнительных я озабочен был тем, чтобы найти возможность с Аней уединиться. Публичный поцелуй по тем временам рассматривался как крайняя степень падения. Да мы бы и не рискнули. Хотя когда собирались своей компанией вдали от глаз взрослых вели себя довольно ракрепощенно. В бутылочку вообще лет, наверное, с четырнадцати играли.