— Она, — ставлю акцент, — должна была услышать меня прежде, чем разрушать и портить всем вокруг себя спокойную жизнь. Желаю ей скорейшего выздоровления.

Отворачиваюсь, собираясь прервать разговор самым грубым способом — уйти без лишних любезностей. Внутри меня сумбур из противоречивых чувств: одни из них пытаются удержать меня на месте, а другие толкают в спину, чтобы не наступал на одни и те же грабли.

— А разве это случилось не после того, как ты разбил сердце моей дочери? — его слова бьют мне в спину. Я замираю. Прямо ощущаю, как ноги уже наступают на эти грабли! — Я пришёл просить тебя о помощи, Кирилл, но не делай из меня идиота. Не будь ты ей нужен — набил бы тебе наглую морду и был бы прав, — повышает он голос, очевидно, потеряв терпение.

— Я ошибся и извинился перед Василисой, Антон Михайлович. Мне нужна была она, и я не готов был расставаться. Она об этом отлично знала, но очевидно, ей глубоко плевать, — оборачиваюсь на притихшего мужчину. — И как, по-вашему, я должен принять факт, что она поганит жизнь мне, моим близким и кидается на всех подряд с кулаками или с канистрой бензина на чужие вещи? — в конце я срываюсь, рявкая.

Её отец пронизывающе смотрит в мои глаза, поджимая губы. Да уж, вижу, что не приятно слышать подобное об образцовой дочурке. А мне было приятно, когда она возомнила о себе вершительницу судеб, став отмороженной стервой? Меня до сих пор коробит факт, что она использовала меня, как сопляка на вечеринке у Макарова. Даже ноги раздвинула, но не в желании ко мне, а для своей выгоды.

— Любовь юной женщины бывает, как пылкой, так и разрушительной, Кирилл. У моей дочери всегда был характер, который мы усмиряли рядом правил и уважением друг к другу. Когда появился в её жизни ты — она изменилась. Ты ведь сам осмелился расширить её границы, но не смог их удержать. В том, что происходит, Василиса, несомненно, виновата… Как и ты, Кирилл.

Я тяжело выдыхаю и устало приваливаюсь к грязной машине. Здесь он прав, и крыть мне определенно нечем, да и глупо оспаривать очевидное. Мы обое натворили глупостей…

Опускаю взгляд на грязный пол, совсем не вовремя вспоминая, как она здесь прибиралась и напевала под нос песни, думая, что никто не слышит. А я слышал, наслаждаясь её мелодичным голосом, который она ото всех скрывала, смущаясь петь публично.

— Я пытался с ней говорить. Пытался остановить и образумить. Максимально отстранил от себя, чтобы не давить на неё… Василиса решила мстить, беспринципно и грязно. Она стала глуха ко мне. Почему вы считаете, что сейчас она меня услышит?

— Любое последствие начинается с причины, — заумно подмечает мужчина, кивнув каким-то мыслям. — Думаешь, она мстила просто так?

— Не просто так, — соглашаюсь я. — Она явно заявила, что может стать заклятым врагом и добиться полного уничтожения противника, — стараюсь подавить в себе ухмылку, которая появляется от осознанного, тайного восхищения её проделок.

Кто бы мог подумать ещё полгода назад, что этот ангелочек примерит на себя демонские рожки и готова будет казнить всех виновных на костре?

— Так что с ней случилось?

— Мы не знаем, Кирилл. Она мочит и не подпускает к себе, ни меня, ни мать, ни даже Тимофея. Отключила все гаджеты, абсолютно ни на что не реагирует. Я с женой посменно за ней наблюдаю, так как оставить её одну в таком состоянии… Страшно.

— Мне нужно принять душ и я хочу её навестить. Не стоит откладывать, если вы говорите, что дела настолько плохи, — я смотрю на Антона Михайловича, который облегченно выдохнул.

— Спасибо, Кирилл.

Я киваю, и иду в душ. Сердце переполняется тревогой, когда в голове укладываются слова её отца. Неужели, всё настолько плохо, как говорит Антон Михайлович? Что произошло? Почему в какой-то момент она отреклась не только от мести, но и от жизни?

Встреча будет не самой легкой — это точно.

***

Антон Михайлович настолько осторожно открывает дверь её комнаты, что даже я сам проникаюсь этим волнительным моментом. Когда взгляд скользит по её комнате, я совершенно не узнаю это место.

Я был здесь всего раз, но отлично помню каждую деталь и светлую энергетику, в которой, кажется, порхали бабочки и паслись единороги. Теперь в этой комнате ужасающе напряженно и страшно.

Окна — зашторены, и не смотря на солнечный зимний день, здесь настоящий мрак. Запах стоит затхлый, будто комнату не проветривали несколько недель. Вещи разбросаны, словно сюда ворвалась буря и снесла всё с поверхностей на пол. Свет гнетуще тусклый, исходящий от прикроватной лампы, нагнетает обстановку.

Взгляд останавливается на ней, тихонько лежащей спиной к двери. От осознания, что всё действительно плохо, я не решаюсь зайти и потревожить девушку. Кажется, я не смогу посмотреть в её глаза, так как уже ощущаю глубочайшую вину и смертельный яд в своём сердце.

Антон Михайлович крепко сжимает моё плечо и кивает. Я всё ещё растерян и смотрю ему вслед, когда мужчина бесшумно уходит вниз. Он позволяет решить мне самому — зайти к ней или трусливо сбежать.

Набрав в грудь побольше воздуха, я стараюсь зайти без лишнего шума и аккуратно закрываю дверь. Но едва подступив к кровати, под моей ногой раздаётся хруст стекла. Смотрю на пол и убираю ногу, которой наступил на разбитую рамку с семейной фотографией. Здесь настоящий хаос.

Я обхожу кровать и сразу же впиваюсь взглядом в бледное лицо Василисы. Она лежит с закрытыми глазами, но не спит — слишком сбитое дыхание.

Моё сердце разрывается, когда я вижу впалые щеки, тени под глазами и покрытые коркой сухие губы. Волосы грязные, сальные, а на ней пижама с жирными пятнами.

До чего же ты себя довела, Василиса?

Я присаживаюсь на край кровати, выжидающе глядя на её лицо. Она не открывает глаз и даже не двигается, явно показывая, что не имеет желания разговаривать.

— Здравствуй, Лиса, — мягко обращаюсь я к девушке, спровоцировав её вздрогнуть и раскрыть глаза. — Я пришёл тебя проведать.

Василиса смотрит на меня мучительно долгую секунду, а затем снова прикрывает глаза… И она не собирается их открывать. Я хмурюсь, оценивая её состояние. Что, даже не выгонит? Никаких обвинений или криков? Вообще ничего.

Мне становится не по себе.

— Выглядишь неважно, — мой голос обретает твердые нотки укора. — Что с твоей комнатой? Я прямо как в берлоге неотесанного медведя… А помнится ты сделала мне выговор, когда я раскидал шмотки на СТО!

Нулевая реакция начинает раздражать.

— Когда ты в последний раз мылась и проветривала комнату? Здесь же дышать невозможно, — она двигается, и я уже приготовился ловить дерзкий ответ, но… Ничего.

Василиса едва приоткрывает глаза и перекатывается на другой бок, повернувшись ко мне спиной. Её апатия вызывает во мне глубокую тревогу и бессильную ярость.

— Иди-ка сюда, — не выдерживаю я и схватив её за плечо, переворачиваю на спину. Хочу подхватить за плечи и усадить для неизбежного разговора, но Лиса шарахается от меня на край кровати, задрожав.

Мой взгляд пробегается по её отсутствующему взгляду, опускается на руки, в кулаках которых она зажала одеяло и скользит на ногу, цепляясь за рану на коленке под задранной шелковой штанишки. Повреждение несерьезные, но заметен воспалительный процесс — ссадина напухшая и красная. Ведомый любопытством, подхватываю край одеяла и приподнимаю, замечая вторую коленку, но штанина не позволяет рассмотреть её ногу.

Василиса нервно одергивает одеяло и поджимает колени к груди, обхватив свои ноги руками. Её реакции меня настораживают, а мысли разбегаются в разные стороны от безобидных догадок, до самых тяжелых последствий.

— Я пришёл к тебе не затем, чтобы молчать, Лиса, — стараюсь вызвать у неё эмоцию хотя бы резким тоном. Я всего на несколько секунд ловлю её взгляд, но глаза моментально становятся стеклянными и совершенно безучастными. — Василиса, ты волнуешь родителей. Извела свою мать до повышенного давления… Отца вообще видела? На него смотреть жалко.

Кажется, её никакие слова в этом мире не способны зацепить и вывести из этого парализованного состояния.