Надо признать, что Э. Г. Максимовский проделал большую работу, стремясь как можно более точно определить ситуацию, в которую попал Стрельцов за колючей проволокой. Как раз на найденные Эдвардом Григорьевичем примеры и свидетельства и опираются А. П. Нилин и все остальные. Чему верить, чему нет — вопрос в данном случае второй. Главное — думать и анализировать.

Впрочем, и А. П. Нилин внёс, бесспорно, весомый вклад в попытку восстановления истины, опубликовав письма Эдуарда Анатольевича из мест заключения. Эти документы производят, прямо скажем, жуткое впечатление.

Вот следующее:

«Мама, береги здоровье. Тебе будет тяжело без меня, ты продай машину и ни в чём себе не отказывай. Возьми свидание со мной. И мы обо всём поговорим».

Это начало иной, запредельной жизни. «...Будет тяжело без меня», а продашь битую «победу» — живи, «ни в чём себе не отказывай». Он пока ничего до конца не понял. Как, по идее, всякий нормальный гражданин. Он по-прежнему считает, что за него хлопочут такие большие люди, что выговорить страшно. Ошибся, бывает.

Э. Г. Максимовский приводит воспоминания Ивана Александрова, который конвоировал футболиста «по его первому этапу из пересыльной тюрьмы в Кирове в посёлок Лесной Кайского района, в 1-й лагпункт». «По строгости режима, — вспоминал через полвека конвойный, — это был всё равно что пионерский лагерь. Уголовная мелкота сидела, не особо опасные преступники. Впрочем, и мелкота, объединяясь в преступные семьи-сообщества, быстро овладевала жестокими законами воровского мира... В вятских лагерях его ждали, были уверены, что Стрельцов попадёт именно сюда. Три дороги было из Москвы. В Мордовию — но туда отправляли чаще политических. На Колыму и Чукотку — но это самый отпетый рецидив».

А вот Эдуард рапортует телеграммой: «Здравствуй, мама. Нахожусь в Вятлаге, на лесоповале, вышли пищевую посылку, здесь ничего нет. Адрес: Кировская обл., р-н Туркнья. Эдик».

Ничего нет. Есть нечего. Человек подавлен и потрясён. Теперь всё ясно: никто не выпустит и не поможет. Такое трудно перенести. Но он сумел. Уже в следующем письме другая интонация:

«Привет из Вятлага. Здравствуй, дорогая мамочка!!!

Мама, шлю тебе большой привет и желаю хорошего здоровья. Мама, извини, что так долго не писал. Всё это время находился в Кирове на пересылке и думал: куда меня везут. И вот я приехал в знаменитый Вятлаг. Здесь всё связано с лесом, в общем, лесоповал. Сейчас, то есть первое время, трудно работать. Грузим и колем дрова. И вот за этим занятием целый день».

Охранник Иван Александров сравнивает такую лагерную жизнь с пионерской. Ему виднее. В письме же дальше трудное признание: «Со школой я распрощался, здесь школа только начальная, до 4-х классов. Приходишь в барак, и кроме как спать нечего делать. Да и за день так устаёшь, что руки отваливаются. Но это, наверное, без привычки. А как привыкну — будет легче».

Да, со школой пока ничего не вышло. Заметьте, он хочет учиться. И уж точно не из-за поблажек в режиме — их не предусмотрено. Просто нужно закончить среднюю школу: талант талантом, а знания с аттестатом в придачу жизненно необходимы. При этом и впрямь «руки-ноги отваливаются».

Страшно представить, каково пришлось тем, кто избежал Вятского «пионерского лагеря»!

Здесь придётся сделать небольшое отступление. Сегодня многие самые элементарные вещи приходится объяснять, что называется, на пальцах — слишком силён нигилизм по отношению к советскому прошлому. Бытует мнение, что всякий известный советский человек, спортсмен особенно, попав хоть на войну, хоть в тюрьму, — точно не пропал бы. Его устроили бы по высшему разряду, потому как он избранный, в отличие от остальных.

Но кто такой для «зоны» Стрельцов? Большой футболист? Однако они, зэки, давно сидят, игры его не видели. (Увидят ещё, восхитятся — но потом). А никакого отношения к блатному миру заслуженный мастер спорта не имел. Напротив, он прибыл в Вятлаг с исключительно нехорошей статьёй. Бесспорно, заступничество Николая Загорского помогло Эдуарду остаться «мужиком» — то есть выполнять все требования администрации, работать не покладая рук, избежав при этом издевательств и унижений со стороны криминальных авторитетов. В данном статусе Стрельцов, если забежать вперёд, свой срок и переживёт. Что же до рассуждений о чуть не райских условиях, якобы созданных в колонии олимпийскому чемпиону, то исходили они, на мой взгляд, не от его поклонников, как считают некоторые авторы, а как раз от тех, кто буквально мечтал расправиться с замечательным футболистом. Ведь когда удалось и осудить, и посадить, — как удобно вбросить информацию, что ничего страшного не случилось: мол, подумаешь, он и там жирует, ещё мало дали!

При этом именно в самом начале срока Эдуарду Анатольевичу пришлось пережить самое страшное испытание, когда он — во многом благодаря стечению обстоятельств — остался в живых. Вновь обратимся к документам.

Выписка из истории болезни (как она приведена в книге Э. Г. Максимовского):

«Заключённый Стрельцов поступил в лазарет со множественными ушибами тела. Удары были нанесены в области пояснично-крестцового отдела, грудной клетки, головы и рук. Удары наносились твёрдыми предметами, предположительно обрезками железных труб и каблуками сапог. Тело было покрыто ссадинами и кровоподтёками. Отмечены множественные рваные раны на голове и руках».

Лечиться Стрельцов будет четыре месяца.

Не нужно быть врачом, чтобы понять: столь сильные побои неизбежно скажутся на здоровье. Каким-то образом повлияют они и на смерть Стрельцова в 53 года.

Итак, били его и вправду зверски: трубами, ногами, кулаками, били упавшего и беспомощного, били группой: впятером-вшестером, не меньше. Могли и убить. Но обошлось, если, конечно, так уместно выразиться.

Чем же объяснить запредельную жестокость? Ведь упомянутый Иван Александров сообщает вроде о том же периоде: «В первом лагпункте к Стрельцову поначалу отношение было доброжелательно-снисходительное. И со стороны администрации, и со стороны зэков. Практически никто не воспринимал всерьёз его приговор по дурной статье. Все знали, как такие статьи делаются. На лесоповал его не отправляли. Работал на разгрузке-погрузке. Конечно, занятие тоже не подарок, но по физическому напряжению с лесоповалом несравнимое. Не бедствовал. Из Москвы к нему приезжали. Часто получал посылки».

Надо признать: «пионерская» тема в смысле нагрузок у конвоира Александрова звучит постоянно. Всё-таки трудно дать оценку состоянию человека, находясь по другую сторону баррикад. К тому же и посылки к Стрельцову подвозят, а вот его конвоирам до такой роскоши далеко. Поэтому согласиться с охранником во всём не получится и при желании.

А жизнь заключённого, безусловно, трудна и требует некого навыка:

«Мама, когда продашь машину, я попрошу тебя, чтобы ты выслала сто рублей. Эти деньги высылать будешь вместе с посылкой. Запечатайте (множественное число используется в связи с пока ещё участием Галины Чупаленковой. — В. Г.) их вместе с сахаром. Коробку откройте, выложите половину сахара, положите сто рублей, опять сложите сахар и заклейте коробку, чтобы не было заметно. Они мне нужны. Только вышлешь, когда продашь машину. Твои валенки были малы, но я их растянул и подшил, теперь они стали по ноге».

Тут, опять же, и насчёт частых посылок прописано. Денежки-то, похоже, изымались в безымянный фонд помощи персоналу колонии. И смотрите, как «растёт» у нас на глазах Эдуард: неплохую комбинацию с сахаром продумал.

Так надо же как-то выживать! В процитированном письме он успокаивал и Софью Фроловну: «Мама, давай-ка быстрее продавай машину, расплатись с долгами и ставь себя на ноги. Хуже нам было в войну и после войны, и то пережили. А это как-нибудь переживём. Ведь я не один сижу не за дело, многие матери также остались одни. И если все будут говорить: не хочется жить, то что нам остаётся делать? У нас же хуже положение, и то мы не унываем».

Получается, несчастная мать писала сыну, что жить не хочет. А он из Вятлага её ободряет и утешает. Нет, будет немало писем и не с такой жизнеутверждающей интонацией, однако некоторые итоги по его адаптации в условиях неволи можно уже подвести.