Я закурил вторую сигарету, когда Шура вылетела из квартиры, как ошпаренная, словно за ней гналась стая людоедов с копьями. Даже не обулась. Едва успел швырнуть сигарету, ловя поскользнувшуюся на ступеньке художницу и чудом не уронил ее, ощутив сильную боль в груди. Она прошибла насквозь, вызывая темноту в глазах, и вышибая разум из футляра. Я сразу понял, что произошло, эти ощущения я ни с чем не перепутаю.

Покачнувшись, столкнулся с раскрытыми от ужаса глазами художницы. Она пыталась что-то сказать, но не могла.

— Что? — переспросил я, борясь с нарастающим от боли гулом в ушах.

— Сн… — начала девчонка и стала закатывать глаза.

Сначала подумал, за меня испугалась, она же до жути крови боялась, а потом увидел расплывавшееся пятно на ее груди и сам поплыл от ужаса.

В мозг влетел не разуваясь хоровод хаотичных мыслей, из-за которых я потерял время, прежде чем сообразил смыться в укрытие. Мне стоило огромных трудов оттащить ее за забор, чтобы убедиться в том, что пуля прошла навылет через нас обоих и у меня мало времени. Шура от болевого шока потеряла сознание, а я держался скорее всего на адреналине и лишь только для того, чтобы помочь ей. На себя было плевать.

— «Скорую» вызывай, — хрипло попросил подбежавшего Краснова. То, что я тоже ранен он не заметил. Бурое пятно на синем платье было более заметным, нежели на моем чёрном облачении.

— Тут больница за углом, быстрее сами довезем.

— Прикрой меня, отнесу ее в машину, — хрипло попросил, с трудом держась на ногах. — Ты за рулём, я с ней.

Вести авто я уже не мог. Силы покидали меня быстрее, чем я дышал.

В машине я сразу бросился герметизировать Шуре рану, злясь на брата, потому что тот, по моему мнению, слишком медленно ехал. Про себя молился, чтобы с художницей ничего не случилось, просил дать нам жалкие пять минут и рукастых врачей. Я был готов отдать свою жизнь, за которую и так держался слабеющими пальцами, чтобы только девчонка жила.

— Шура, не отключайся, потерпи пять минут, прошу тебя. Не покидай меня, прошу, я без тебя не смогу уже, слышишь? Хочешь, я все брошу и уеду с тобой? Устроюсь на работу каким-нибудь охранником, купим дачу, будем клубнику сажать? — шептал я ей и сам в параллель боролся с утаскивающей меня к себе темнотой.

— Я не хочу сажать клубнику, я ее есть люблю, — с трудом простонала она и скривилась от боли. — Болит сильно.

— Я знаю, сейчас все пройдет, потерпи буквально три минуты, — я начал целовать ее пальцы, замазанные нашей кровью. От обильной кровопотери я уже не различал, где моя, а где ее. Моей, конечно, было больше. Мне некому было закрыть дыру.

Слабеющими пальцами я наощупь нашел мобильник и набрал больницу:

— Через три минуты привезу к центральному входу девушку, двадцать лет, беременность семнадцать недель, огнестрельное в грудной клетке. Встретьте нас! Шура? Слышишь меня?

— Угу, — отозвалась она и заскулила от боли. Попыталась провести рукой по груди, но, увидев кровь, начала паниковать. — Леш, что происходит? Я что, умираю? Это ты про меня сейчас говорил по телефону? Меня ранили? — она начала реветь и захлебнулась кровавой рвотой, а после выключилась. Благо, мы уже подъехали к больнице и нас встречала бригада врачей.

— Я тебя очень сильно люблю, слышишь меня? — шепнул ей, когда ее везли по коридору и рыкнул на неловкого санитара, задевшего какое-то ведро. — Аккуратнее, картошку что ли везешь?

Каталку довезли до дверей операционной, где нас встретил врач, который деловито осмотрел Шуру, проверяя пульс. Я заметил, как бледнеет его лицо и напрягся, позабыв о боли.

— Ну, все. Оперировать уже нечего. Пульса нет, у нее не было шансов. Мне очень жаль. Вы быстро ее привезли, но с такими ранами не выживают. Примите мои соболезнования, — виновато произнес врач, убивая меня своим вердиктом.

— Фиксирую время смерти: двадцать один ноль семь. Жалко-то так. Красивая…, — добавила медсестра. — И молоденькая такая. Еще и беременная… Мне очень жаль, примите мои соболезнования и держитесь. Вы сделали все, что смогли. Простите.

Я не поверил своим ушам. Что? Шуры больше нет? Бред… Она не могла так просто оставить меня, у нее было столько планов, она только что отвечала мне. Нет…

— Стоять, — тяжело дыша процедил я, достав ствол и навел его на медсестру. — Я сейчас твое время смерти зафиксирую. — подойдя к Шуре, проверил ее пульс. — Ты че чешешь мне, доктор? У нее есть пульс, иди оперируй, или я тебе мозги прошибу.

— Это нервное. Понимаю. Вы не хотите принять ее смерть, но мы не можем ей помочь, извините, — врач выставил перед собой ладони, отступая на шаг назад. Над верхней губой у него появились бисерины пота. Ублюдок зассал за свою никчемную жизнь. Я заберу ее с собой, если он сейчас же не начнет действовать.

С этими мыслями я уверенно снял пистолет с предохранителя:

— Я тебя завалю, мне терять тогда нечего. Иди. Оперируй. Оперируй, сука Гиппократовская! У нее есть пульс! — я заорал на весь коридор. Брат попытался меня оттянуть, но я вцепился в каталку, снова схватил Шуру за руку, ощущая слабый пульс.

Она жива, жива! Но эти уроды ничего не собирались делать и умывали руки.

— Макс, успокойся, ты сделал все, что мог. Отойди, убери оружие, — пытался уговорить меня брат, но я отшвырнул его от себя, оседая на пол. Все вокруг поплыло, тело перестало слушаться. Стало жутко холодно и одновременно жарко.

"Только не говорите мне, что это агония, я еще не закончил."

Попытался встать, но потерпел неудачу. Силы кончились. Точно, похоже, конец.

— Что здесь происходит? — до ушей донесся женский голос.

— Мужчина не верит, что девушка погибла, угрожает оружием. Стоит вызвать полицию…

— Не полицию, а готовить операционную, вы не видите он ранен? Быстро вторую готовьте, я посмотрю девочку.

— У нее есть пульс, — шептал я непослушными губами, не отпуская руку художницы.

— Есть. Есть пульс, — донеслось сбоку. — Зовите гинеколога, оперировать буду я, — как бальзам на душу прозвучал тот же женский голос, после чего я провалился во власть темноты с ощущением выполненного долга. Вот теперь я сделал все, что мог и от меня больше ничего не зависело.

Меркнувшее сознание провалилось в пропасть, на неопознанное время ослепляя ярким светом. Лучи света жгли глаза, заставляя морщиться и кривиться от боли. Обычно глаза привыкают к свету, а тут нереально, что за чертовщина вообще?

Закрывшись ладонями, я пытался сквозь окровавленные пальцы разглядеть обстановку. В углу светлого помещения стоял пацан лет пяти.

— Ты еще кто? — простонал я, и наконец, ощутил. что могу отлепить ладонь от лица и спокойно смотреть.

Парнишка в ответ засмеялся. Он мне напомнил меня в его возрасте. До жути похож. Улыбка точно моя.

— Пойдешь со мной? — спросил он звонким голосом и протянул мне маленькие ладошки. — Мне одному совсем страшно уходить, хочу, чтобы ты сопровождал меня.

— А где твоя мать, отец? — я осматривал пустую кипельно-белую комнату и, присмотревшись, заметил, две двери.

— Ты мой папа, а мама далеко. Она потом придет, пока рано. А нам пора, — ответил мелкий. — Пойдем, пап?

Я замер парализованной статуей. рассматривая своего сына. Он был бы безумно похож на меня, но глаза Шуркины. И по-любому болталка подвешенная тоже от нее досталась, уверен. У этой мадам немой ребенок бы никогда не родился.

В груди защемило от нарастающей тоски и умиления. Я всегда мечтал о сыне и никогда бы не подумал, что увижусь с ним вот при таких обстоятельствах.

— Почему тут две двери? — спросил я у ребенка.

— Наша эта, — он подмигнул мне, показывая на открытую дверь позади себя. За ней было темно. — Проводишь? Мы идем? Мне одному страшно.

— Конечно, провожу. Со мной тебе никогда не будет страшно, — я протянул ему руку, поражаясь теплоте маленькой ладошки, которая с силой сжала мою. — Больше не нужно бояться. Теперь я всегда буду рядом, — прошептал и повел его к двери, с уверенностью открывая ее, морщась от яркого света, новой волной атаковавшим глаза.