Куда в большей степени согреванию, однако, способствовал почти что допрос, устроенный мне царём. Уж очень государь наш Фёдор Васильевич заинтересовался моим мнением о том, как нам вывести промышленность Царства Русского в число наиболее развитых в мире, а лучше вообще на самое первое место, которое пока что занимает тут та же самая Англия, что и в бывшем моём мире, только не с таким большим отрывом от остальных. «Мастерской мира» чахоточный остров здесь ещё не стал, и, надеюсь, не станет. Впрочем, мои усилия, если и внесут в борьбу с английским промышленным превосходством свой вклад, особо великим он не будет — тут на пятки англичанам активно наступают немцы, голландцы и, как это ни странно, шведы. Справедливости ради стоит сказать, что немцы с голландцами в этом мире немного не те, что были в прошлой моей жизни — Германии как таковой нет, есть Священная Римская империя с Германией, Австрией, Венгрией и прочими далмациями и иллириями, а Нидерланды включают в себя ещё и Бельгию. Со шведами всё ещё интереснее — наша промышленность по объёмам выделки товаров их превосходит, но на европейском рынке шведских промышленных изделий больше, потому как то, что Царство Русское производит, оно же в основном и потребляет.

Отвечая на царские вопросы, я, понятное дело, вновь обратил внимание государя на свою систему обучения, но не на саму по себе, а во взаимной связи с задуманной мною выделкой промышленных артефактов, как и необходимостью введения государственных стандартов на оные. Царь больше слушал, особо не возражал, так что я разошёлся и сам иной раз удивлялся своему красноречию. Особенно мне удавалось рисовать самыми мрачными красками то положение, в коем пребывает отечественная промышленность из-за отсутствия тех самых стандартов. Кажется, я даже слегка в этом переусердствовал, поскольку государь начал потихоньку мрачнеть, так что пришлось мне упомянуть и о том, что в Европе с промышленными стандартами дело обстоит лишь ненамного лучше. Да, как ни странно, так оно и есть — там даже с мерами и весами никакого единства близко не наблюдается, например, английский дюйм прусскому дюйму вовсе не равен. Да ладно английские меры с прусскими сравнивать — прусские меры не всегда с теми же австрийскими и баварскими совпадают[30]!

— Вот на что ты, Левской замахнулся, — царь взмахом руки остановил поток моего красноречия. — Хочешь, чтобы по твоим артефактам казна те стандарты установила?

— Хочу, государь, — прямо ответил я. — Очень хочу. И чтобы потом по нашим стандартам и европейские равнялись. Тут главное же что? Первым оказаться. Вот пусть мы и окажемся.

— Ну да, мы, — усмехнулся царь. — Это ты мне так говоришь, а сам-то думаешь, пусть, мол, я первым буду.

— Так и думаю, государь, — согласился я. — Но и качество артефактов обеспечу у себя такое, что установить по нему стандарты не стыдно за державу будет.

— Смотри, Левской, не перестарайся, — весело сказал царь. — А то что толку в тех стандартах будет, если кроме тебя самого никто их не выдержит? Но всё, что ты тут мне наговорил про эти свои стандарты да про промышленность, ты давай-ка напиши обстоятельно и через Леонида мне передай. Срок на то давать тебе не буду, но ты особо не мешкай, — царь явно перешёл к подведению итогов беседы. — Записку твою по артефакторскому обучению я в Палату народного просвещения передам. Посмотрю, что они на неё ответят, потом вызову тебя ещё раз.

Уже у самых дверей кабинета, до которых царь меня проводил, государь Фёдор Васильевич остановился и тихо так, по-доброму проговорил:

— Ты, Левской, ни разу ещё меня не разочаровал. Вот так и продолжай.

Ну что я мог на такое сказать? Да ничего! Только и осталось самым почтительнейшим образом поклониться.

Человек, как известно, предполагает, а Бог располагает. Но как нечестиво возлагать на Бога то, что может быть сделано губным сыском, так и мои предположения опрокинул простой старший губной пристав Шаболдин. Я ведь какие планы после беседы с царём строил? Ну не после самой беседы, а после того, как вернулся домой, отобедал с Варенькой да поделился с любимой супругой своими впечатлениями. Так вот, я собирался предаться размышлениям о явном царском благоволении ко мне, как и о том, что именно царь рано или поздно от меня за такие милости потребует, заглянуть к отцу, предварительно связавшись с дядей, и обсудить всё в относительно узком кругу бояр Левских. Но и поразмышлять толком не удалось, и идти вместо родительского дома пришлось в Елоховскую губную управу, потому как Борис Григорьевич позвонил мне по телефону как раз пока мы с Варей обедали, и вывалил на меня известие о возвращении из Минска помощника губного пристава Куркова, каковой успел уже доложить привезённые им сведения. В общем, уже очень скоро с теми самыми сведениями знакомился и я. Знакомился — и мысленно ругался очень нехорошими словами. Так было же отчего!

Нет, подтверждение показаниями надёжных свидетелей знакомства молодой минской актрисы Ангелины Красавиной и гостившего у своих минских родственников московского доктора Ефима Шустова ни к какой ругани меня не подтолкнуло, тут всё было ожидаемо. Первый разряд одарённости у той самой Красавиной меня тоже не особо впечатлил — и слабенько, и попытки его применять в одиночку никаких преимуществ не дают, разве что сценическому мастерству госпожи Красавиной подспорье. Кстати, это известие тоже проходило по разряду почти что ожидаемых. Зато дальше пошли сплошные неожиданности, а с ними вместе и те самые ругательства.

Всеволод Вениаминович Фалалеев, владелец свечного завода, вдовец, взял на содержание семнадцатилетнюю Ангелину Бруздяк, будучи сам пятидесяти шести лет от роду, и через год скончался от застарелой болезни печени. Нет, никакого отравления там не просматривалось, это Курков проверял со всей тщательностью и никаких доказательств тому, даже косвенных, не нашёл. Выяснил он и то, что жил Фалалеев со своею юною содержанкою душа в душу, о чём в один голос говорили все, кто лично знал неравную пару. Ничего не напоминает? Вот-вот, и мне тоже!

Ещё оказалось, что в Москву Ангелина Красавина уехала отнюдь не с пустой мошной. Помимо унаследованной от родителей полусотни рублей, она увезла с собой ещё почти целиком сохранённые двести рублей, что суд взыскал в её пользу с наследников насильника Мошейкова, да неизвестно сколько ещё оставалось у неё от Фалалеева. То есть в столицу госпожа Красавина привезла с собою никак не менее трёхсот рублей, а скорее даже и намного больше. Почему в таком случае она отчаянно бедствовала, как о том рассказывал господин Габалье, для меня, как, впрочем, и для Шаболдина оставалось загадкой. Но за Ангелиной Павловной и доктором Шустовым пристав уже послал, и потому прояснение той загадки становилось делом самого скорого времени.

Подробное описание очной ставки, устроенной Шаболдиным старым знакомым, я, пожалуй, пропущу. Не было там ничего достойного такого описания — Ангелина Павловна не блистала актёрским талантом, доктор Шустов не молчал и не лгал, Борис Григорьевич не развенчивал ложь и увёртки каверзными вопросами. Не было никакой лжи и никаких увёрток, зато было много другого, куда более интересного.

Для начала и вдова Гурова, и доктор Шустов без каких-либо запирательств признали своё знакомство в Минске и продолжение того знакомства в Москве. Но если Ангелина Павловна на вопрос о причине того продолжения сперва пыталась отговориться просто отсутствием иных знакомых в столице и опытом приязненных отношений с Ефимом Даниловичем в Минске, то сам Шустов сразу же поведал, что госпожа Красавина, едва появившись в Москве, попросила устроить ей знакомство с хорошо обеспеченным немолодым мужчиною, желательно вдовцом, жить которому оставалось не более пяти-десяти лет, пообещав за помощь деньги. Дела доктора обстояли тогда не лучшим образом, и он запросил пятьсот рублей, на каковую плату Ангелина Павловна и согласилась, выдав Шустову двести рублей сразу и обещав ещё триста после знакомства с подходящим ей человеком. Вот те триста рублей Ефим Данилович и получил, сведя с Красавиной одного из своих пациентов, Захара Модестовича Гурова.