Я старалась разнообразить свои маршруты: один раз пойду в правую часть парка, другой раз – в левую. Но почти неизменно мой путь пролегал мимо небольшого жёлтого домика, стоящего чуть поодаль. Было в нём что-то необычное, умиротворяющее, никто никогда не суетился вокруг. Однажды я сорвала тайком рядом на лужайке несколько простеньких жёлтых цветочков и поставила их в стакан на тумбочке. Господи, сколько же изящества и красоты было в этих неказистых цветочках, сколько радости доставляло мне их созерцание!

Время шло, и постепенно я привыкла к изуродованной внешности Лидии Ивановны (процесс выздоровления шёл у неё медленно, сложнее, чем у меня). Я уже могла разговаривать с ней, не отводя глаз от её физиономии, и общение наше стало весьма интенсивным. Лидия Ивановна накопила много воспоминаний за свою долгую жизнь (а было ей далеко за восемьдесят) и теперь с удовольствием делилась ими со мной. Поначалу воспринятые мной как старческие выдумки, её истории постепенно всё более и более увлекали меня, и я наконец поняла, что передо мной живой бесценный свидетель исторических событий.

Лидия Ивановна была родом из Калужской области, где у меня находилась дача, и это особым образом роднило нас. Во время Великой Отечественной войны деревню, где жила их семья, заняли немцы. К тому времени там оставались лишь старики, женщины и дети – все мужчины сражались на фронте. Девочке Лиде запомнилось, что немцы в деревне не бесчинствовали, только отбирали у жителей продукты. Но среди односельчан постоянно царил страх, который пронизывал до костей. Трудно понять и смириться с тем, что твои родные – отцы, мужья, братья находятся невесть где, а рядом по твоей земле ходят и хозяйничают фашисты. Среди немцев было много молодых солдат, а офицеры выделялись красивой формой и выправкой. Однажды Лида играла с младшими братом и сестрой возле сарая, как вдруг подошёл немецкий офицер и стал что-то спрашивать у них. Они молча стояли перед ним, выстроившись шеренгой – белобрысые, голубоглазые, мало чем, наверное, отличавшиеся внешне от его детей, и не понимали, чего он от них хочет. Разозлённый немец снял перчатку и отхлестал их по лицам. Было не-больно, но, опять же, страшно.

А однажды по деревне, как молния, распространилась весть, что неподалеку партизаны убили немецкого офицера. В ту же ночь мать собрала детей и увела их в лес. Все плакали: было жалко оставлять корову Веснушку. К утру все дома в деревне были сожжены немцами; почти все, кто там находился, погибли. Лида видела из оврага, как догорала крыша их дома и дым возносился в небо. Вместе с матерью, братом и сестрой они смогли добраться до тётки – сестры матери, где и жили до окончания войны…

Сцены из детства и военного времени Лидия Ивановна воспроизводила живо и эмоционально, словно это было совсем недавно, и трудно было поверить, что этой женщине за восемьдесят, что она так много пережила в своей жизни.

Со временем я присмотрелась и к другим обитателям нашего корпуса, с которыми сталкивалась либо по пути на процедуры, либо во время прогулок. Среди них выделялся высокий худощавый мужчина сумрачного вида, который, казалось, был постоянно погружён в собственные мысли и никого не замечал вокруг. Взгляд его был отрешённым, тонкие губы сжаты в слегка презрительной улыбке, и весь он производил впечатление какой-то окаменелости, зажатости, а его коротко подстриженная голова неподвижно, словно туго привинченная, сидела на жёсткой шее.

Этот мужчина находился через две палаты от нашей, и я ни разу не видела, чтобы кто-то приезжал к нему или чтобы он разговаривал по телефону. Завидев его в аллее парка, я старалась поскорее свернуть в другую сторону: почему-то мне не хотелось встречаться с ним – какая-то смутная тревога, на грани страха, охватывала меня каждый раз, когда я видела его.

Как я уже говорила, конструкция палат в нашем корпусе была весьма своеобразной. Та стена, которая граничила с коридором, имела дверь и большие окна, завешенные со стороны коридора вертикальными жалюзи с редкими просветами, что создавало в палатах некую видимость уединённости, но не полной изолированности. Когда по вечерам медсестра, закончив обход, удалялась, мы обычно закрывали дверь в коридор на ключ. Однажды я проснулась среди ночи от глубокого беспокойства. Яркий месяц светил прямо в лицо, рассекая зловещую ночную мглу. Поначалу я приписала свою панику этому явлению, но тут среди мёртвой тишины вдруг послышались размеренные шаги: кто-то тяжёлой поступью ходил совсем рядом по коридору – туда-сюда. Я напряглась: кто это? Весь медперсонал, за исключением дежурной сестры, ночью уходил из корпуса. Но дежурной сестры и днём-то никогда не было на месте, не то что ночью. Да и не ходят так сёстры… Ясно, что это тот самый тип. Меня объял ужас, усугублённый тем, что я не могла вспомнить, заперли ли мы накануне дверь, ведущую в коридор. Раньше я не придавала этому значения – кому нужны инфекционные больные без денег и имущества? Но тут ситуация принимала иной оборот. Моё богатое воображение рисовало страшные картины: угрюмый пациент оказывался маньяком – убийцей, скрывающимся в больнице от полиции. Мне виделись громкие заголовки в газетах: «Жестокое убийство в больнице», «Что страшнее – маньяк или герпес?», «Кровавая расправа в палате»… А размеренные шаги за стеклянной стенкой не стихали – бум-бум-бум. И вдруг неожиданно наступила тишина – человек остановился у нашей палаты и, как мне показалось, пытался заглянуть внутрь сквозь прорези в жалюзи.

Я вжалась в стену и замерла от ужаса. Что делать, если неизвестный войдёт сейчас в палату? Остаётся только одно: бежать на улицу через другую дверь с воплями о помощи! Если только моя онемевшая глотка сможет издавать какие-то звуки… Я лежала ни жива ни мертва, повторяя про себя: «Господи, помилуй!

Господи, помилуй!» Но вот шаги послышались опять – на этот раз они удалялись по коридору…

На следующий день, идя вечером по коридору на процедуры, я вдруг увидела, что дверь шестой палаты открыта и палата пуста. Я спросила у медсестры, что сталось с пациентом, и получила ответ, что он был выписан сегодня днем. Я вздохнула с огромным облегчением: после выписки в многомиллионной Москве у меня не будет шансов встретиться с ним вновь! Шаги по ночам больше не звучали, и через некоторое время я забыла об этой истории. А однажды, вспомнив о ней, удивилась своим переживаниям. «Маньяк» показался мне вдруг олицетворением внутреннего Страха, который терзал меня с начала моей болезни – и исчез, растаял, как только что-то изменилось во мне.

Я старалась теперь как можно больше времени проводить в парке, на свежем воздухе, но приближавшаяся осень давала о себе знать едва уловимой сыростью, свежестью ветра, первой желтизной листьев, которые всё чаще ложились к ногам. Как-то побродив по парку, я решила вернуться в корпус, хотя до обеда был ещё целый час. Войдя, как обычно, в палату через ванную комнату, я увидела Лидию Ивановну, неподвижно сидящую за столом, привалившись к спинке стула. Глаза её были закрыты, лицо – спокойно. Казалось, она спит.

– Лидия Иванна, – позвала я её.

Никакой реакции.

– Лидия Иванна, – повторила я немеющими губами и дотронулась до её плеча.

Женщина оставалась неподвижной.

Выскочив в коридор, я побежала за медсестрой. Начался переполох, шум, беготня. Палата наша заполнилась медперсоналом.

Я вышла на улицу, ноги сами несли меня, и я не понимала, куда иду. Она умерла? Да, очевидно… Лидия Иванна, но как же так?! Это нечестно. Вы ведь ещё не рассказали мне, как ваш отец вернулся с фронта и как прошла эта встреча… И что будет теперь с вашим сыном? Сердце моё сжималось от невыразимой тоски. Только что человек был жив – и вот его нет. Казалось, Смерть зримо прошла совсем рядом, и чувствовалось ещё её зловещее дыхание.

Не знаю, сколько я так бродила по парку, терзаемая грустными мыслями, но пора было возвращаться. У входа в корпус знакомая медсестра нервно курила.

– Что, умерла моя соседка? – спросила я дрогнувшим голосом.