Сергей вошёл в свой дом – холодный и неуютный, какими всегда становятся дома, покинутые жильцами. Всё внутри казалось чужим, и трудно было представить, что это тот самый дом, который радовал его своим теплом летом. Сергей разжёг печь, воздух стал постепенно нагреваться, и в дом, казалось, потихоньку возвращалась жизнь.

Чтобы скоротать время, Сергей погулял в лесу. Вернувшись, перекусил на скорую руку и лёг на диван с томом Стейнбека, обнаруженным на тумбочке. Он не заметил, как уснул, а когда проснулся, за окном уже стемнело, часы показывали полночь. «Ничего себе! – удивлённо подумал Сергей, приподнимаясь на диване. – Ну и храпанул я! Видно, избыток кислорода свалил меня с ног». Тут же возникла мысль о Вите: «Где же он? Может, приходил, а я не слышал?» В любом случае, предпринимать что-либо было уже поздно. Он был огорчён и раздосадован: день потерян, и все дела неизбежно сдвигались на завтра. Он позвонил жене, объяснил ситуацию и, взяв сигареты, вышел в сад.

Ночь тёмно-синим покрывалом распростёрлась над землёй – кругом ни души, ни огня. Но окружающее его пространство не было безжизненным: даже в сгустившейся темноте Сергей различал лёгкое покачивание веток, дуновение ветра, сладкий аромат плодов шиповника. Он вздохнул полной грудью, запрокинул голову – и замер. Прямо над ним яркими гроздьями висело бессчётное множество огромных звёзд. «Открылась бездна, звёзд полна. / Звездам числа нет, бездне дна», – всплыли в сознании забытые строки. У Сергея перехватило дыхание: никогда прежде он не видел такой красоты! Летом звёзды в деревне гораздо мельче и тусклее, а в городе их нет вообще. Да и есть ли небо в городе? Скорее отравленная атмосфера.

Сергей нащупал стоящую рядом скамейку, сначала сел на неё, потом лёг на спину, заложив руки под голову, не в силах оторвать взгляда от мерцающих тайн вечности. Его окутала благодать. Он плыл среди иных миров, не ведающих глупости и жестокости, зависти и суеты, где светились неземным светом красота, и покой, и Божественный разум. На сердце стало легко и радостно: всё досадное исчезло и забылось, потеряло силу и смысл; его переполняли ликование и восторг. И благодарность! Он не чувствовал себя достойным щедро изливаемой на него Божьей милости. И вдруг понял, что только так и стоит жить – полностью отдаваясь любви и благодарности. И тогда он, особым усилием сердечной мышцы, постарался запечатлеть в себе эти чудесные мгновения, неожиданно открывшие ему истину о том, что Высшая Доброта всесильна и вечна.

Самое непонятное во всей этой истории то, что началась она в день памяти великомученика и целителя Пантелеимона. Возвращаясь тогда с дачи, я даже прочитала молитву святому для избавления от болезней, но, видимо, для укрепления моей веры и размягчения сердца послал мне Господь испытание под названием «герпес зостер», что в переводе с латыни означает «злой герпес».

Проснувшись утром, я почувствовала боль в правом плече, на которую не обратила поначалу внимания, приняв её за признак простуды: ни температуры, ни других признаков серьёзного недомогания не наблюдалось. Однако уже спустя несколько часов боль стала столь острой, что пришлось срочно прибегнуть к домашней аптечке и воспользоваться имеющимися на такой случай средствами. Боль тем не менее не только не прошла, но и, наоборот, усиливалась, а на следующий день вся правая рука оказалась покрыта мелкими красными волдырями. Я лежала на диване, постанывая и перекладывая ноющую руку с места на место, – сама по себе она уже двигалась с трудом. Как мне того ни хотелось, пришлось вызвать врача. Прибыв, он, вернее – она, наскоро осмотрела меня и установила факт аллергии непонятного происхождения. Мне был сделан укол и прописаны таблетки, приняв которые я впала в полузабытьё; сознание моё притупилось, я уже не могла чётко воспринимать действительность. На какое-то время самочувствие улучшалось, однако вскоре боль снова усиливалась, становясь невыносимой; мне приходилось опять принимать таблетки – и снова проваливаться в ватный туман и растворяться в нём. Возникшая ситуация заставила задуматься: как добиться того, чтобы лекарства не могли лишить самосознания, прервать ясную нить, связующую с Богом. Чёткого ответа на этот вопрос я не находила, как и не имела сил отказаться от лекарств, облегчавших на время боль и отбиравших взамен частицу моего «Я».

На следующий день мне стало хуже, пришлось вызвать неотложку. Вызов был принят неохотно, но в конце концов скорая всё же приехала и увезла меня в ЦКБ – Центральную клиническую больницу Москвы. Оказавшись в одноместной палате большого светлого корпуса, я воспрянула духом: видимо, подсознательно пришло успокоение от того, что я более не нахожусь со своим недугом один на один. В больнице несколько дней меня продолжали лечить от аллергии – до тех пор, пока не пришёл молодой энергичный врач, который, взглянув на мою усыпанную нарывами руку, сказал: «Милочка, так у вас же герпес! Герпес зостер. Вас надо срочно переводить в инфекционный корпус».

Сердце моё сжалось при этих словах.

– Я не хочу в инфекционный корпус, – призналась я. – Давайте полечимся здесь.

К этому времени я уже привыкла к своей палате, к медсёстрам и лечащему врачу и не имела к жизни особых претензий. Что и говорить, человек способен адаптироваться к любым условиям.

– Здесь нельзя, – молодой врач был неумолим. – Собирайтесь, сейчас вас переведут.

Собрав пакет с вещами, понурив голову, я поплелась за медсестрой на другой конец территории. И вот мы достигли неказистого двухэтажного здания с балкончиками, напомнившего мне корпус пионерского лагеря времён социализма. Эта случайно возникшая ассоциация тёплым приливом тронула сердце, и вся картина предстала вдруг в ином свете. Я решила воспринять своё дальнейшее лечение в ЦКБ как пребывание в простеньком санатории. «Во всём есть свои плюсы, – подумалось мне. – Отвлекусь от работы, пройду необходимые процедуры, поправлю здоровье…»

С этими мыслями я вступила на пункт регистрации инфекционного корпуса, где пожилая дама в очках и белом халате вписала моё имя в журнал и ласково, но как-то странно улыбнувшись, произнесла:

– Милости просим! Палата номер восемь.

Я прошла по коридору, заставленному ветхими креслами и подставками с цветами, подошла к восьмой палате, открыла дверь – и застыла на пороге.

В небольшой комнате в кресле между двумя кроватями сидела пожилая женщина с иссиня-красным лицом, сплошь покрытым волдырями, будто её только что ошпарили отваром свёклы.

Весь её вид свидетельствовал о невыносимых муках. Она обмахивалась веером и причитала: «Ой-ёй-ёй, ой-ёй-ёй…»

Я в ужасе выскочила наружу и помчалась обратно в регистратуру.

– Нельзя ли мне в отдельную палату? – спросила я умоляющим голосом и для убедительности добавила что-то про свою должность.

Очкастая тётка злорадно взглянула на меня – чувствовалось, что она ожидала такого развития событий.

– Нет, – ответила она. – Нельзя. У нас больные группируются по видам инфекций. У вас с Лидией Ивановной одна болезнь – герпес зостер, поэтому вас определили в один номер.

– Я доплачу, – попробовала я прибегнуть к известному способу.

– Нет, – повторила твёрдо медичка. Стало ясно, что она ни на что не променяет удовольствие упиваться видом моих мучений.

Я вернулась к палате и дрожащей рукой открыла дверь.

– Здрасьте! – поприветствовала я ошпаренную тётку, стараясь не смотреть на неё.

– Здрасьте! – прохрипела она в ответ.

Мой взгляд вопреки желанию коснулся её воспалённого лица, полуприкрытых век, запёкшихся губ. Сердце моё упало. Наверное, встреча с Вием повергла бы меня в меньший ужас.

Пройдя к своей кровати, я рухнула лицом в подушку, обтянутую серой, жёстко накрахмаленной наволочкой с маленькими дырочками, сквозь которые просвечивала алая ткань, словно капельки крови. Стало ясно, что санатория тут не получится.