– Зачем мне победа? – неистовал молодой Штефан, преследуя трусливого Арона. – Зачем мне трон? Зачем княжество? Мне нужен убийца моего отца!

Настигли беглеца у польских границ. Но в тот раз негодяю удалось бежать. Злодей бросил обоз, предал свиту, верных бояр, слуг. Под покровом ночи один бежал к ляшским покровителям.

Утром, ворвавшись в лагерь сдавшихся предателей и не обнаружив там главного врага, Штефан впал в ярость. Влад чувствовал, как Цецинский лес наполнился запахом «экстракта нектара», бившим из пленников. Красный цвет страха ласкал глаза.

– Смилуйся, господарь! – взмолились изменники. – Прости нас! Грешны!

Отступники смердели ужасом. Они были жалкие и смиренные. Робкий шепот добра и милосердия грозил заглушить пляску смерти. Влад видел это по сменяющемуся выражению лица кузена.

– И ты простишь их, брат? – спросил он, облокотившись об рожок седла. – Вспомни что они сделали с твоим отцом …

Глупое добро как бурьян – стоит семени упасть, и уже не извести.

– Неужели ты поверишь их лживым раскаяниям? Не будь глупцом! Они снова тебя продадут.

Конь князя, учуяв сомнения всадника, нервно бил копытом, вырвался из узды.

– Они наши единоверцы, – неуверенно возразил Штефан, – они просят пощады.

Влад усмехнулся.

– Сострадание непростительно для властителя. И они, – он кивнул на склоненных пленников, – и они, – Дракула указал на воинов, ожидающих решения вождя, – исполнят любой твой приказ, оправдают любой твой поступок, поймут и милость, и жестокость. Единственное чего они не простят это сострадание.

Штефан колебался. Сомнения подзадорили Влада. Настал момент выложить последний аргумент.

– Как ты думаешь, брат, где было сострадание этих предателей, когда они выкалывали глаза князю Богдану, твоему отцу и их повелителю?

Лицо Штефана налилось кровью. Воздух в лесу сделался багровым.

– Око за око! – крикнул молодой господарь. – Выколоть им глаза! Никого не жалеть!

– Око за око! – одобрительно подхватили воины, спешиваясь в предвкушении кровавой оргии. – Око за око, князь!

– Смилуйся! – за стремя господарского коня ухватилась молодая женщина. – Прояви великодушие! Умоляю, повелитель!

Вместо ответа, Штефан схватил несчастную за густые черные волосы. Потянул вверх. Запрокинул женщине голову. Безумным от ярости взглядом впился в красивое, испуганное лицо.

– Великодушие! – прошипел молодой князь. – Твой муж был там, когда казнили моего отца! И твои глаза видели эту казнь. Видели и ничего не сделали. Так пусть мое лицо, лицо утоленного мстителя, станет последним что видишь ты!

Князь выхватил кривой турецкий кинжал. Дернул волосы женщины как коня за узду. Потянул за них так, что затылок несчастной прилип к вспотевшей шей лошади. Женщина только и успела что всхлипнуть и впиться ладонями в крепкую руку всадника. Господарь же, не мешкая и не раздумывая, точным движением приставил острие кинжала к трепетному женскому веку. Не сильное нажатие и левый глаз лопнул как пузырь. Обезумевший от боли крик женщины, стал кличем для остальных воинов.

Не помня себя от боли, несчастная попыталась вырваться. Но крепкие пальцы лишь сильнее натянули волосы. Женщина едва доставала до земли. Попыталась закрыть лицо ладонями и от этого второй удар кинжала оказался не точным. Острие все же пробилось меж пальцев, разрезали щеку и только после этого добралось до правого глаза. Князь с омерзением, словно бешенную суку, оттолкнул от себя ослепленную женщину.

Надежда на прощение, трепещущая в сердцах плененных, сменилось осознанием: княжьей милости не будет. Женщины, дети, редкие мужчины, как перепуганная стая воронья разлетелись в стороны, пытаясь спастись бегством. Тщетно. Воины, толкая друг друга, хватали их и валили на землю. На затоптанную, но еще зеленую траву. Крепкие тумаки, сломанные кости, удушение быстро подавили попытки обреченных. Матерям, дерзнувшим укрыть своими телами детей, досталось больше остальных. Одна из женщин не хотела отпускать из рук младенца. Войн оглушить ее ударом навершия меча, и вырезал бессознательно закрытые глаза.

Младенца все же пощадили. Как и нескольких детей: трехгодовалых близнецов и двух подростков.

– Помните этот день, – кричал на них капитан, – и не повторяйте ошибок своих отцов!

Как только дети, старшие тащили на руках младших, скрылись в чаще, капитан упал к копытам княжеского коня.

– Прости, князь! Я ослушался твоего приказа. Пощадил отроков. Вели казнить, или сделай это сам.

Воин смиренно склонил голову.

– Ну же, брат! – подбодрил его Влад. – Он ослушался твоего слова. Он не лучше этих.

Но разум успел вернутся к молодому господарю. Дракула понял, пусть даже в них обоих течет кровь Мушатов, они разные. И главное отличие в том, что он, Влад, правит ради себя, ради собственных амбиций и желаний. Штефаном же руководит долг перед его народом. «Черт бы тебя подрал, глупец, – подумал про себя Влад. – А вместе, мы смогли бы все!»

Дракула пришпорил коня. Животное устало поволокло копыта по залитой кровью траве. Тем днем на благословенной молдавской земле стало больше на тридцать слепцов. Ночью же, оторвавшаяся тень Дракулы, возжаждала приструнить сердобольного кузена. Но могучие силы Драконов не позволили ей этого сделать.

Тот случай в Цецинском лесу был единственным, когда молдавский князь позволил кому-то играть своими страстями. Больше этого никогда не повторилось. Даже, когда через десять лет Штефан все-таки выманил Петра Арона и казнил его, он сделал это с холодным, как сталь, сердцем.

Наш грубый мир глуп и недальновиден. Тонкий мир ближе к Вечности и от этого мудрее. Только сейчас, этой бессонной ночью, Влад постиг дольку этой мудрости. Не случайно вспомнилась та расправа. Смерть ничто. Рыцари Ордена Дракона призирали жизнь. Свою и чужую. Идя в битву, подражали прадедам дакам. Смеялись. Считали смерть избавлением. Поэтому убить врага означало одно, оказать ему огромную услугу. А любая услуга требует платы. Милость быть убитым стоило жертве страданий. Дракула требовал с должников с лихвой. Честолюбивому монстру, пробудившегося в турецких подвалах, не достаточно было человеческих жизней. Он хотел их души. Все души и все тела.

– Ну, дорогой кузен, – проговорил Дракула осторожным шепотом, боясь испугать снизошедшее озарение, – твоя доброта и милосердие послужат нам. Настало время возвращать долги.

Копыта Мугушора утопали в нетоптаной пыли дороги. Яков не оборачивался, хотя чувствовал, как в него уперлись глаза карлика.

– Хочешь, – заговорил Кечкенхан, – расскажу тебе почему при всей своей красоте я не вышел ростом?

Яков молчал, не удостоив задиру даже взгляда. Карлик ничего другого и не ожидал. Через вздох досады, продолжил:

– Зря. А ведь причина в таком же как у тебя упрямстве. Да, да. Когда я был семилетним крепышом, старшим сыном мегена хана Улуг-Мухаммеда, конница которого первая ворвалась в Коломны, мать послала меня за повитухой. Одна из жен отца, разродилась. Это была самая молодая, поэтому самая любимая, жена. Тем месяцем Мухаррам ей едва ли исполнилось тринадцать лет. Роды были тяжелые. Это понимал даже я, малолетний сопляк. Никто из жителей Сарая, по доброй воле, не ходили к старой ведьме. Даже если хворь валила с ног, к беззубой, смердящей карге, наотрез отказывались идти. Звали старуху, или на носилках везли к ней больного, только когда несчастный был уже без сознания. Я тоже не желал идти. Но Гаухар была добра ко мне. Ненамного старше. Играла со мной, разговаривала, шутила. Хм! Можно сказать, мы с ней были друзьями. Матери не пришлось меня долго уговаривать. Обмотав ноги кусками дубленной лошадиной шкуры, я побрел по размокшей от дождей грязи к окраине шехера. Бабка жила обитой досками юрте. За ней начиналась бескрайняя степь. Мальчишки говорили, что ведьма подкармливает человечиной степных волков. А те взамен охраняют ее от дурного люда и злых духов. Насчет волков не знаю, но с шайтанами ворожея точно имела дело. Я не дошел шагов десять до входа в жилище, как есик распахнулся и на свет появилась скривленная старуха. Одетая в серое. Жилет из волчьей шкуры. Стоит. Щурится. Упирается об длиннющий посох. Как увидела меня, говорит: «Узелок возьми. Поможешь» И тыкает посохом на скомканную тряпку в грязи у входа. Я от удивления чуть на мягкое место не сел. Спрашиваю: «Откуда знаешь меня, старуха?» А она, мол, болтаешь много. Мол времени мало, надо успеть хоть ребенка спасти. Подбираюсь к узелку, а сам понять не могу: откуда карга все знает и какого ребенка спасти хочет? А она говорит вслух: «Брата твоего кровного». Мол, если не поспешим, и он тоже умрет. Берусь за котомку, а оттуда, вонище. Не представляешь … из самого загаженного нужника и то не так воняет. Закрываю рукавом нос, а ведьма посохом по спине меня: давай, мол, пошевеливайся. Деваться некуда. Взял ее поклажу и пошли. А тут, как назло, казалось, весь улус на улицы вышел. Не смотря на дождь и слякоть весь люд, из юрт выперся. Смотрят на нас и айда глумится. Говорят, сын мегена невесту себе нашел, домой ведет. И ржут как жеребцы у кобыльего хвоста. Мол, молодой такой, а в бабах разбирается. Глядите, мол, какую отхватил. А я вместо того, чтоб нос повесить да дорогой своей идти, давай злость на старухе срывать. Топай, говорю, быстрее, стерва зловонная, позоришь, мол, меня. А сам чуть ли не на бег перешел. Старуха с трудом догоняет и шепчет: не слушай ты людей. Будь выше, тогда и грязь внизу останется, не прилипнет. Откуда знаешь, кляча ты горбатая? – спрашиваю, а в каждом слове яд гадюки. Твой горб, говорю, не дает твоему же носу из грязи подняться. Поэтому и смедятину свою не чувствуешь. А она: даже окунувшись лицом в грязь можно остаться чистым. Эх! Послушал бы я ее тогда, многое бы понял. Так нет. Упрямство и гордыня выпирали из меня как запах из ведьминого узелка. Говорю, ты мозги подрастеряла, дура бесноватая. Я, говорю, больше твоего знаю. Чтобы быть чистым надо летать как птица, или вырасти большим, как сосна. Вот, говорю, вырасту и таких как ты, ведьма, даже замечать не буду, ибо грязь не достойна внимания батыра. Батыр, говорит повитуха, силен не ростом тела, а шириной сердца. «Не хочу тебя слушать, – крикнул я. – Твое место в смраде и грязи. И ни тебе давать уроки сыну достопочтенного мегена» «Как скажешь, – отвечает ведьма. – Не хочешь слушать старших, слушай грязь» Оглянуться не успел, как старая уперла мне в лоб перепачканный конец посоха. Вот сюда, – Кечкенхан коснулся указательным пальцем к морщинистому лбу. – Все. С тех пор я перестал расти.