Литмир - Электронная Библиотека
A
A

– Ох, – удивился Лайа, – так это ж сколько лет назад? Тебе ж, поди, лет семь было. Как ты ж с булавой справлялся?

– Я за княжеский флаг был в ответе, – после долгой паузы ответил Арник. – Повелителя стрелою ранило. В ногу. Он велел мне не отпускать стяг. Держать пока жив.

– А! Значит это тебе Фахри–паша свой килич подарил? – спросил десятник.

– Много вопросов, Лайа, – отрезал Яков. Разговор делался ему неприятным.

– Паша? – переспросил косматый.

– Да, – подтвердил Лайа, – магометане тогда с нами были.

– А, сейчас что же? – удивление, подогретое возмущением, выперло из солдата, как сырое тесто из кастрюли, – Князь турка не уговорил, а мы значит, воюй? Кровь проливай.

Яков подошел к косматому и впился в него злым взглядом.

– Считаешь много навоевал? Много крови пролил?

– Я-то? – промямлил ополченец. – Я младший … У меня своих четыре …

– Замолкни, дурак! – десятник, зная нрав командира, понял, еще мгновение и наглый мужлан отправится к воротам рая. Или ада. – Отпусти глаза и слушай что говорит старший.

– Угу, – косматый потупил доброжелательный взгляд.

– Думай, что говоришь, – прошипел Яков, – Или язык у тебя, как крылья? Поможет с крепостной стены слететь?

Мужик молчал.

– Извини его, Яков, – заговорил десятник. – Дурак деревенский …

Лайю перебили торопливые шаги. По подмосткам бежал посыльный. Арник узнал его по вытянутой шапке.

– Арник-палач, – заговорил посыльный, разглядев в свете костра Якова, – Господарь ждет вас подле себя. Велено живо.

***

Тяжелые дубовые двери соборной залы стерегли. Узнав Арника, стражники негромко, в знак приветствия, постукали алебардами об пол.

– Повелитель в покоях, – сказал за спиной нарочный.

Яков отворил дверь. В зале оказалось темно. И в солнечный день через узкие бойницы сюда попадали редкие лучи. Ночью же озерцами света служили тусклая лампадка под образом в ближнем углу, да мерцание факела из-под дальней арки. Именно туда они и направились, оставив за спиной возвышался темной тучей престол. После поражения в битве, господарь на время оставил свои покои и почивал здесь, в обеденной, за соборным залом. В нее вел узкий проход. Вдвоем не разминутся. На случай беды, ближняя гвардия могла сдержать здесь целую армию.

Под сводом, освещенные факелом стаяли караульные. Рядом, на лавке, расположился посадник. Дан по-приятельски подмигнул Якову. Тот в ответ кивнул, поприветствовав знакомца. Посадник негромко доложил в темноту коридора:

– Яков Арник! – подумав, добавил. – Палач.

Через недолгое время, из обеденной отозвались:

– Пускай!

Яков нырнул в узкую темную арку. По установленным капитаном правилам, до входа в опочивальню, необходимо еще раз представиться. Собственным голосом.

– Яков Арник, – громко и четко произнес мужчина. Слово «палач» пропустил. Считал, любой солдат – палач. Нет не любой, а настоящий. Солдат забирает жизни и не отдает свою. А значит палач не должность, а обязанность воина.

Арник зашел. Один из стражников, закрыл за ним двери и шепнул:

– Хозяин сегодня не в духе. Тихонечко.

В нос ударил крепкий запах ладана. «Молился» – решил воин, вглядываясь в полумрак помещения. У дальней стены в глухом углу висел балдахин. За ним скрывалось походное ложе господаря. Рядом, над камином, коптил факел. Дальше, вдоль стены, припирали опору, древки оружия. Еще с начала осады сюда перенесли часть крепостного арсенала, да так и оставили. На внешней стене, стянутой сводами сразу двух арок, виднелся темный прямоугольник единственной в помещении бойницы. Прямо под ней горел еще один факел. В углу, в тусклых лучах лампад сиял позолотой иконостас. Посреди обеденной, как и полагалось стоял длинный дубовый стол. Лавок при нем не было. Все они мостились под внутренней стеной. Никто из присутствующих не смел восседать.

– … и это, милостивый князь, самое пристойное, что можно передать из их речей.

Тонкий, дребезжавший голосок не оставлял сомнений. «И этот здесь, – с раздражением подумал Яков. – Не мудрено, что ладаном как на похоронах несет»

Кроме настенных факелов, на столе горел канделябр из трех свечей. Достаточно чтобы осветить задумчивое лицо господаря. Штефан выглядел устало. Горечь недавнего поражения, тревога и сомнения отображались глубокими складками на переносице, красными глазами и тяжелыми, вспухшими веками. Из тени снова зазвучал голос игумена.

– Не смею сомневаться, крепость стен воиновых убежищ, делает веру в Господа нашего только сильнее …

– Без крепостей и солдат, – раздраженно перебил сановника господарь, – и веры не было. Ни сильной, ни слабой.

– Ха! – быстро перебирая короткими ножками, из-за выступа в кладке выбежал карлик. – Вера как глист, святой водой не изведешь!

Шут чувствовал себя привольно в любой обстановке. Но особенно Кечкенхан любил встревать в религиозные диспуты. Лавируя на грани, до жути раздражал придворных, чем веселил повелителя. Шуту прощали все. Ну, почти все. Хан Ахмат отправил бабая господарю много лет назад, как напоминание об убитом в битве брате и казненном сыне. «Пусть уродство, – написал крымский повелитель в сопроводительной грамоте, – напоминает тебе о подлости убийства, а карликовый рост – о низости содеянного тобой. Помни о грехах своих, и проси господа своего простить тебя, так как я просил тебя не убивать сына своего. А коли и недочеловека лишишь жизни, будет тебе позор на этом свете и проклятием на веки вечные» Хан рассчитывал, что господарь в ярости велит казнить уродца. Тем самым став в глазах всего мира кровожадным злодеем, как и его кузен Влад. Но Штефан и не думал убивать «напоминание». В насмешку над горем хана сделал карлика тронным потешником. Говорили, что Ахмат, узнав о назначении лилипута, в гневе отрубил гонцу голову.

По крещению, шута-татарина нарекли Василием. Но при дворе его называли Кечкенхан – что на магометанском означало «маленький хан». Это не мешало ему, по велению господаря, менять колпак скомороха на шапку писаря – толмача или шлем воина. В общем Кечкенхан пришелся ко двору. Но главное, имея всего лишь одного покровителя, коротыш обзавелся толпой врагов. Не было Молдове ни одного вельможи, посла, или бояра кто бы не мечтал подкоротить карлика ровно на голову.

– Прикуси язык, богохульник, – запищал из темноты голос.

Игумен Теоктист, в народе его называли «непоставленный митрополит», человек со странностями. В рясе из толстой шерсти с высоким воротом, сановник обматывал ладони темной тканью. Камилавка, иногда скуфья, глубоко посажена на голову. Закрывала лоб по самые брови. Густая черная борода скрывала нижнюю часть лица. Несведущий решил бы, игумен прокаженный. Но это не так. Сановник не переносил света. Говорили недуг вызван долгими годами, проведенными в кельи-пещере скального монастыря.

– Не могу, – усмехнулся Кечкенхан, – мой язык меня кормит!

Уродец, как ни в чем не бывало, осушил кубок господаря. Довольно крякнув, спросил:

– Ваша милость, налить вам чарочку?

По лицу господаря промелькнула тень раздражения. Яков знал повелителя с малых лет и научился угадывать его мысли. Сейчас правитель был как жир на сковороде. Еще мгновенье и зашкварчит.

– Повелитель, – произнес воин в полголоса, смиренно склонив голову.

– А, Яков, – обрадовался Штефан. Кивком указал на стол. – Проходи, угощайся.

Это был хороший знак. Тем не менее, Яков продолжал стоять.

– Ответь мне, – продолжил властитель, – сколько воинов ты можешь снарядить к утру?

– Позвольте спросить, господин, – голос Якова оставался тихим и ровным, – какова цель?

За господаря из темноты ответил игумен.

– Ваша милость, это не займет и дня. Достаточно лишь появление дружины и …

Князь прервал служителя взмахом руки:

– Крестьяне в Сорокских землях, – терпеливо объяснил Штефан палачу, – отказываются служить оброк для постройки монастыря в Бекиров яре. Игумен Теоктист просит усмирить смутьянов.

– Господин, – обдумав сказанное, заговорил Яков, – в крепости Сороки знатный гарнизон. Я сам знаю половину воинов. И пыркэлаб Косте храбрый ратник.

2
{"b":"835153","o":1}