Он перечеркивал написанное, рвал бумагу, сердился.
Но вот наконец письмо написано, заклеено в длинный и узкий конверт. Теперь надо было подумать, как отправить его. Саша спустился в людскую и нашел Василия.
— Василий, голубчик, помнишь, как ты выручил меня, когда я вазу разбил? — взволнованно заговорил он.
Василий усмехнулся.
— А ты, барин, помнишь добро! — Хитро подмигнув, спросил: — Или еще чего помочь нужно?
Саша смутился, Василий засмеялся.
— Ну, говори, чего?
— Письмо. Доставить надо. В Кунцево, Огареву.
— Платону Богдановичу?
— Да нет! — вспыхнув, досадливо ответил Саша.
— Понятно, барчонку, значит!
Саша молча кивнул головой.
— От Старой Конюшенной до Кунцева этак часа два ходу станет… — почесывая в затылке, проговорил Василий. — Да два обратно…
Саша смотрел на него с надеждой.
— Ну ладно, — решительно сказал он. — На рассвете отправлюсь. Только, смотри, чтобы батюшка, не дай бог, не проведал, а то будет мне на орехи!
Саша сунул Василию заветный конверт. Василий повертел его, разглядывая странно надписанный адрес.
— А чего тут вместо букв знаки какие-то? — спросил он с любопытством.
— Это алгебраические формулы, чтобы никто не догадался, если письмо попадет в чужие руки, — серьезно ответил Саша.
— Из моих в чужие не попадет, — добродушно сказал Василий, с невольным уважением поглядывая на затейливого барчонка…
Утром Саша еще лежал в постели, когда дверь приоткрылась и большая рука Василия бросила на пол долгожданный голубой конверт. Саша быстро поднял его и, не распечатывая, прижался к нему щекой.
— Да, Ник, это тебя ждал я всю свою жизнь! — тихо прошептал он. — Друг мой, истинный друг!
Глава двадцать вторая
ВОРОБЬЕВЫ ГОРЫ
1
Невозможно поверить! Сорвался с петли, белый колпак упал с головы, и всем открылось окровавленное, искаженное страданием лицо.
— В России даже повесить не умеют…
Это были его последние, слова.
Царь обещал, что крови не будет, и заменил четвертование повешеньем. Милость монарха. Но не может быть убийства без крови. Кровь Рылеева окрасила эшафот.
Саша помотал головой. Страшно. Он шел среди пестрой и шумной толпы, заполнившей Кремль. Прямо перед ним из-за зубчатой стены розовели, желтели, голубели витые купола Василия Блаженного. Ярко светило солнце в высоком июльском небе, вторя его яркому свету, весело взблескивали золотые маковки церквей и посылали в небо ответные, куцые, негреющие лучи.
Звенели, радовались колокола: дан-дон, бом-бим-бан… Идет торжественный молебен.
Николай Первый празднует победу над мятежниками. Страшно.
Саше казалось, что он присутствовал при казни — так живо рисовалась ему белесая петербургская ночь, барабанный бой, острый шпиль Петропавловской крепости. Протяжный голос Рылеева — разве он не слышал его? — «Простите, простите, братья!»
Дан-дон, дан-дон!
На валу играет музыка, все громче, громче…
Разносчики снуют в толпе, юркие и крикливые.
Но Саша не слышит и не видит их.
— Умышляли на лишение свободы…
— Квасу, холодного квасу! — Звонкий, зазывной удар кружки о ведро.
Саша протискивался все вперед и вперед. Куда он идет?
— Умышляли на цареубийство….
— Пряники печатные, мятные, ароматные!
— …И еще, говорят, на изгнание и истребление царской фамилии умышляли…
— Мак, сладкий мак, вязкий мак! Купи, барин, купи маковку!
Саша отмахнулся от назойливого лоточника. Его словно разбудили, и он огляделся.
Люди, толкая друг друга, спешили куда-то. Им не было до Саши никакого дела. Маленький старичок в дворянском мундире, беззубый и плешивый, весь оплывший желтым жиром, говорил, потирая маленькие руки:
— Сочинял и распространял возмутительные стихи…
Саша остановился и прислушался: о Рылееве.
— Во время мятежа сам приходил на площадь… — Старичок перекрестился — Прости, господи!
«Как они ненавидят его! И боятся, боятся…»
Саша протиснулся мимо старичка, стараясь не коснуться его плечом, — такое чувство гадливости вызывал он в нем. Вперед, вперед…
— Куда ты, милый, глядеть надо! — пухлая розовощекая женщина в цветастом платке отстранила Сашу мягкой рукой. — А ты ладненькой…
Вперед, вперед…
— При первом разе трое — Рылеев, Каховский и Муравьев сорвались с петли, — говорил высокий седоусый человек.
Саша оглянулся, услышав сочувствие в его голосе.
— А малины-то нонче уродилось видимо-невидимо! — раздумчиво, нараспев сказала какая-то баба.
— Коли сорвался, господь смерти не хочет, помиловать надо было… — быстро затараторила старушка, повязанная чистым белым платочком в мелкий черный горошек. — Выходит, грех на душу взяли…
— Составляли планы, приуготовляли способы к бунту… Дин-дан-дон-дон!..
— Жаркий июль, грибов нонче, как своих ушей, не видать!
— Изменники отечества…
— Дождичка бы…
— Шелка что-то подорожали…
— Мученики…
Дон-дан, дон-дан-дон!
— Ишь, раззвонились, слова не услышишь!
Толпа гудит, шаркает множество ног, солнце печет нещадно и ярко, пот градом катится по красным возбужденным лицам, высоко плывут облака, мирные, белые, равнодушные.
Где-то позади остались Луиза Ивановна и отец. Саша идет один среди гудящей пестрой толпы, мимо старинных церквей и соборов, мимо зеленого, шумящего безмятежной листвой Тайнинского сада, по щербатой, горбатой кремлевской мостовой.
Дон-дан, дон-дан… — поют кремлевские колокола, и им откликаются все сорок сороков московских церквей: дин-дан, дан-дин-дон!
В Успенском соборе патриарх Филарет служит благодарственный очистительный молебен.
Очистительный? Да.
Благодарственный? Да.
За что благодарят?
«За ниспровержение крамолы, угрожавшей междоусобицей и бедствием государству всероссийскому, и за дарование победы благочестивейшему императору Николаю Павловичу…»
Вокруг собора на коленях стоят гвардейские офицеры, кланяются, крестятся — тоже благодарят.
— Я ненавижу тебя, — шепчет Саша. — Убийца!
Из дверей Успенского собора появляется московская знать: мужчины в орденах и лентах, дамы в длинных платьях, старухи в высоких чепцах с кружевами. Мелькнула полная и грациозная фигура сенатора, исчезла, а вон князь Феодор Степанович…
Дон-дан, бом, бим, дан-дон…
Ликуют колокола, радуются расправе над пятью лучшими сынами твоими, Россия!
С набережной раздались пушечные залпы — царь торжествует победу над мятежниками.
Толпа стремительно бросилась к набережной — смотреть, как стреляют. Она поволокла за собой Сашу, но он упирался локтями, сжимая кулаки, и продолжал шептать воспаленными, сухими губами: «Я не пойду с вами! Я не хочу! Я ненавижу твой трон, твои пушки, я презираю кровавые ваши молитвы!..»
А толпа волокла его за собой все дальше и дальше.
«Я буду бороться, всегда, вечно, до самой смерти! И Ник тоже, мы вместе… Ник, где ты?!»
Да кончится ли когда-нибудь это лето?
2
И лето кончилось. Приближался октябрь. Сегодня Ник должен вернуться в город.
Наконец-то!
Саша с утра не находил себе места. Он мысленно беседовал с другом, представляя, как они будут сидеть в тихой комнате до позднего вечера, пока не загорится в окне заветная звезда. Снова рядом, и никто им на свете больше не нужен.
Как медленно ползет часовая стрелка!
За обедом Иван Алексеевич сказал, что хочет сегодня прокатиться на Воробьевы горы.
— Последние золотые деньки… — медленно проговорил он.
Саша покраснел от досады, но промолчал. Он с надеждой поглядывал на небо: вдруг соберутся тучи, пойдет дождь и поездка не состоится? Но небо было безоблачно-ясно, день уходил хрустальный, лучезарный.
А Ника все не было.
