Подняв наконец Карла Ивановича, который недовольно отряхивался и что-то добродушно выговаривал мальчикам, они продолжали хохотать, кидаясь снежками, гоняясь друг за другом. Наконец, ослабев от смеха и беготни, они уселись на скамейку и взглянули друг на друга счастливыми, смеющимися глазами, — первый раз за весь вечер взглянули доверчиво и открыто.
Глава девятнадцатая
ТАНЯ
1
А на другой день Ник не пришел. И на следующий тоже. Прошло несколько дней. Саша бесился, тревожился, ничего не понимал. Может, Ник заболел? Ему хотелось попросить отца послать к Огаревым узнать, что случилось, но он стеснялся. Наконец однажды вечером зашел Зонненберг, шутил и смеялся как ни в чем не бывало. Саша спросил его, что поделывает Ник, здоров ли он. Карл Иванович пространно отвечал, что Ник здоров, учится, и они ходят с ним гулять в Кремлевский сад.
— Сегодня гуляли с мальчиками Веревкиными, — добавил он.
Значит, Ник просто забыл его?!
Раздражение росло, выплескивалось наружу, — Саша дерзил матери, пререкался с отцом.
Однажды к завтраку приехал князь Феодор Степанович. Иван Алексеевич был настроен любезно, угощал гостя. Особенно настойчиво просил он отведать окорок, присланный из деревни.
— Благодарю, благодарю, — улыбаясь, сказал Феодор Степанович. — Но позвольте напомнить, нынче постный день…
Саша взглянул на него с ненавистью. Потом перевел взгляд в окно и, глядя пустыми и равнодушными глазами на облака, медленно плывущие за мутными стеклами, проговорил отчетливо и громко, ни к кому не обращаясь:
Привык ослов смиренный род
Сухоядением питаться…
Все остолбенели от изумления и досады. Первым нашелся князь.
— Остроумен ваш воспитанник, Иван Алексеевич, но еще ребячлив, весьма ребячлив, — с любезной улыбкой сказал он. Однако, посидев немного, стал уверять, что торопится и, откланявшись, уехал. Воцарилось тягостное молчание. Никто не решался заговорить первым.
Не миновать бы скандалу, но как раз в этот момент, когда Иван Алексеевич хотел обратиться к Саше с нравоучением, в комнату вошел Егор Иванович и сказал почтительно и весело:
— Билеты в театр взяты, в бельэтаже, ложа четыре — вот! — И он передал билеты Ивану Алексеевичу. — Поближе к сцене, как вы просили, папенька…
Иван Алексеевич выразил удовольствие расторопностью старшего сына, и Луиза Ивановна понадеялась, что грозу пронесло, как вдруг Саша сказал неожиданно и громко:
— Какая это там пьеса идет, что все собрались смотреть? — В голосе его слышно было явное пренебрежение.
Луиза Ивановна видела, как побагровели щеки Ивана Алексеевича, стали злыми маленькие колючие глазки, и быстро проговорила:
— А вот, если желаешь знать, прогуляйся наверх, там у папеньки лежат газеты, ты и посмотришь…
Но Саша уже и рад был бы остановиться, да не мог и отвечал с прежней заносчивостью:
— Благодарю покорно, уж пусть лучше это будет мне сюрпризом. Не понимаю, что за охота разъезжать по театрам! Ложи в маленьком театре тесны, духота страшная!
Иван Алексеевич с выражением любопытствующего негодования слушал Сашу, узнавая в нем свои черты. Это вызывало досаду, но вместе с тем было приятно…
— Да ты не езди, сделай милость! — возразила Луиза Ивановна на ворчание сына. — Плакать не будут, обойдутся без твоего драгоценного присутствия… — И, обратясь к мужу, весело добавила: — Вчера заезжал сенатор, хвалил французскую труппу и пьесу, которую сегодня дают… — Иван Алексеевич все так же молча кивнул головой. — А насчет вашей милости, — продолжала Луиза Ивановна, снова обращаясь к Саше, — сенатор возьмет вам кресло в партере, рядом с собой…
Саша продолжал хмуро отхлебывать кофе. Однако известие о том, что он будет, как взрослый, сидеть рядом с сенатором в партере, обрадовало его. Нахлынула беспричинная веселость. Саша стал болтать без умолку, острить, схватил в руки бокал Феодора Степановича, который еще не успели убрать со стола, и громко запел, изображая французского певца. Это было так неожиданно, что Макбет — он сменил старую Берту, — мирно дремавший под диваном, вскочил, испуганно огляделся, залился отчаянным лаем. Саша засмеялся. Даже Иван Алексеевич усмехнулся.
— Да замолчи ты, пожалуйста, — с трудом удерживая улыбку, сказала Луиза Ивановна. — Оставь рюмку! Точно что найдет на него… — проворчала она уже добродушно, а про себя подумала: «Яковлевский нрав!»
2
Едва только Саша уселся за изрезанный иероглифами желтый столик, а Иван Евдокимович, отпивая кислый квас, стал толковать о четырех родах поэзии, как Саша услышал голос лакея, донесшийся снизу, из передней:
— Он наверху, берет урок у Ивана Евдокимовича…
Не слушая замечаний учителя, Саша вскочил, отворил дверь в залу. По зале торопливо таскали узелки и картонки.
«Таня!» Щеки его вспыхнули от радости. Он снова сел за стол, но теперь рассуждения Ивана Евдокимовича о риторической порзии доходили до него словно сквозь толщу стекла, туманно и расплывчато. «Ну и пусть Ник забыл о нем. А Таня — верный друг», — думал он.
Увлеченный дружбой с Ником, Саша в последнее время не вспоминал о Тане, и теперь нежная волна прихлынула к сердцу, поднимая милые детские воспоминания. Скрипнула дверь. Таня стояла на пороге в красном шерстяном платье. Они не виделись полтора года. Как изменилась! Волосы зачесаны по-взрослому, мягкие завитки выбивались на затылке, и нежная шея темнела от мелких, не укладывавшихся в косу волосков. Открылись уши, маленькие и розовые, нежные виски…
— Ах, как ты вырос! — воскликнула Таня.
Саше почудилось в этом восклицании что-то покровительственно-обидное. Быстрым взглядом окинула она его по-детски пошитый зеленоватый сюртучок, распахнутый воротник. Взгляд был нежен, но в этой нежности Саша тоже усмотрел высокомерие — так взрослые смотрят на детей.
— Чем вы занимаетесь? — весело спросила Таня, не замечая Сашиной настороженности и целуя его в висок.
— Разбором поэтических сочинений, — ответил Саша, вкладывая в интонации своего голоса всю важность и солидность, на какую только был способен.
Поняв, что происходит в его душе, Таня приняла этот тон, как нечто само собой разумеющееся, подсела к столу и стала внимательно слушать Ивана Евдокимовича.
Улыбка, умная и тихая, не сходила с Сашиного лица, и Таня исподволь рассматривала его: он сильно повзрослел за время разлуки, в голосе появилась мягкость, на губе легкий пушок, только букву «л» произносил он по-прежнему мягко, как в детстве.
— Где дер герр? — спросила Таня, когда урок был окончен. — Пойдем к нему…
— Папенька отдыхает, — ответил Саша. — Нынче в театр едем. И ты с нами… А пока — в гостиную. Как давно я не видел тебя!
Оки спустились вниз и сели на диван. Так много надо было рассказать друг другу, а они молчали. Саша знал, что у Тани умерла мать, отец женился во второй раз, что ей нелегко приходится с мачехой. Но расспрашивать не решался, ждал, когда она сама расскажет. А Таня молчала. И тогда заговорил Саша.
— Мы с Ником не верим, что их казнят, — горячо прошептал он. (Нет, не мог он не думать о новом друге!) И вдруг, неожиданно для самого себя, стал рассказывать Тане о Нике. Вся тоска, все беспокойство последних дней прорвалось в его словах.
— Он все понимает, все, ну, как мы с тобой… — И обида с новой силой вспыхнула в его сердце. Неужели забыл? Саша замолчал, Таня взглянула на него с удивлением.
— Даже папенька говорит, что приговор только для острастки, — быстро переменил разговор Саша.
— О бунтовщиках теперь говорить боятся, — быстрым шепотом ответила Таня. — А если кто был знаком с ними, отрекаются.
— Одни женщины не боятся, — возразил Саша. — Бросают богатство, родных, уезжают за ссыльными. А ты бы поехала?
— Если бы любила, конечно! — серьезно ответила Таня. — Что может быть страшнее разлуки?
