Дворовые девушки, застенчиво краснея и подбирая подолы набойчатых платьев, теснились вокруг шарманщика.

— А ну, красавицы, попытайте счастья! — хриплым пропитым голосом возгласил шарманщик.

Цепко обхватив сухими лапками скрюченный палец хозяина сидел зеленый попугай. Он смотрел на всех круглым подозрительным глазом и вдруг вскрикнул картаво и отчаянно:

— Попка дурак!

— Ну-ка, попочка, погадай красавице! — громко сказал шарманщик, принимая из рук девушки желтую полушку.

Попугай важно шарил клювом среди пакетиков и наконец выбрал один. Он держал пакетик в клюве, и его желтый глаз смотрел на всех победительно: вот, мол, что я могу!

На соседнем дворе раздался дружный взрыв хохота. Ник и Саша поспешили туда.

Посредине двора, на длинной и тяжелой цепи, которую держал в руках чернявый цыган, показывал фокусы большой коричневый медведь. Как он старался!

— А ну, мишенька! Покажи, как пьяная барыня валяется!

Медведь ложился на спину и, раскинув лапы, катался из стороны в сторону, потом поднимался и, пошатываясь, брел вперед и назад, вперед и назад….

— А как мишенька мед ворует?

Снова медведь поднимался на задние лапы и старательно махал передними, словно очищал улей. Сладко посасывал лапу и вдруг как ужаленный начинал отгонять воображаемых пчел.

Зрители покатывались от хохота. Но глаза у медведя были маленькие и грустные, розовый влажный язык свесился набок, дыхание стало тяжелым и прерывистым.

Яблоки, булки, пятаки полетели в шапку цыгана. Цыган раскланивался, скаля в улыбке крупные белые зубы.

Саша и Ник с удовольствием глядели на это нехитрое уличное представление, но Карл Иванович считал, что надо находиться в движении, и потому торопил их идти дальше…

…Мальчики стояли на Дорогомиловском мосту, глядя вниз на медленно струящуюся реку. Высокие зеленые берега пестрели желтыми цветами. К самой воде подскакал стреноженный конь и, вкусно фыркая, стал мягкими теплыми губами пить речную воду. По мосту прогрохотала телега, нагруженная рогожными мешками. Снова все смолкло, налетел ветер, поднял с земли бумажки, клочки сена, пыль.

— И все-таки они счастливы, они посвятили свою жизнь борьбе! — просовывая носок башмака сквозь чугунную решетку моста, проговорил Саша. — Я тоже мечтаю об ртом…

Он быстро обернулся к Нику и вопросительно взглянул на него.

Откуда-то, со стороны Ростовских переулков, женщина пригнала гусиное стадо, гуси шипели и гоготали, плескались в мутной прибрежной воде, хлопали серыми крыльями.

— Я мечтаю писать такие стихи, как Рылеев, — тихо сказал Ник.

Вечером они сидели в комнате Саши одни, не зажигая огня. Яркая звезда разгоралась в окне.

— Наша звезда? — тихо, почти шепотом, спросил Ник, прерывая долгое блаженное молчание, и Саша только улыбнулся в ответ.

— Какое счастье, что Зонненберга выудили тогда из воды, — сказал он, помолчав. — Ведь это он нас свел.

— Подумать только, что этого могло бы не случиться!

— Рылеев назвал свой журнал «Полярная звезда», — сказал Саша, словно бы без всякой связи с предыдущим. — Мне Иван Евдокимович приносил его. На обложке звезда нарисована, яркая, вот такая. — Саша указал в окно. Звезда поднялась выше, стала холодной и круглой.

помолчав, негромко прочел Саша, и снова горячее молчание установилось в маленькой комнате.

— Какая тишина! Звучит, как музыка… — Саша посмотрел на Ника и подумал о том, как мало знает он своего друга; Ник застенчив и скрытен. Скрытность эта нравилась Саше, он видел в ней проявление внутренней силы и сдержанности.

— Вы любите музыку? — спросил Ник.

— Не знаю. Мне редко приходится слушать музыку.

— Я мечтал стать музыкантом, но батюшка почему-то запретил уроки музыки… — Покорная грусть слышалась в голосе Ника.

Саша невольно подумал, что Нику тоже живется нелегко. Ему захотелось пожаловаться другу на тяжелый нрав Ивана Алексеевича, но он сдержался: нельзя вызывать, жалость, даже у Ника.

— А я мечтаю об университете, — сказал Саша. — Папенька записал меня на службу в Кремлевскую экспедицию. Но я сказал, что буду студентом. А если служба помешает учению, выйду в отставку!

Ник, испытал чувство зависти: он не смог бы говорить с отцом столь решительно.

Внизу раздался картавый голос Зонненберга.

— Безобразнейший из смертных, воображающий, что неотразимее нет никого в мире, зовет вас!

— Да, пора, — согласился Ник.

— До завтра?

— До завтра…

Они пожали друг другу руки и вместе поглядели на звезду.

— Наша?

— Наша.

Платон Богданович Огарев не любил жить в городе. В апреле выезжал он в подмосковное имение свое Кунцево и увозил Ника.

Но как страусы думают, что, спрятав голову под крыло, они защитят себя от любой опасности, так мальчики старались не говорить о том, что им предстоит расстаться, все надеялись: что-нибудь помешает их разлуке. Они не могли поверить, что не увидят друг друга несколько месяцев.

Но время неумолимо шло своим чередом, и день отъезда наступил.

Утром Карл Иванович привел Ника к Саше прощаться. Одетый по-дорожному, в курточке с большими карманами и блестящими пуговицами, Ник стоял перед Сашей и мял в руках свою светлую широкополую шляпу. Мальчики были так взволнованы, что боялись заговорить, готовые расплакаться.

— Садитесь, — тихо сказал Саша, и Ник послушно опустился на плетеный стул. Глядя, как он тихо сидит, сложив на коленях руки, Саша невольно спросил: — Помните тот день, когда мы впервые читали Шиллера?

— «Одиноко брожу по печальным окрестностям, зову моего Рафаила, и больно, что он не откликается мне!» — вместо ответа быстро прочел наизусть Ник.

Саша вскочил с дивана, схватил лежащий на столе томик Карамзина и, быстро перелистав его, стал читать прерывающимся от волнения голосом:

— «Нет Агатона, нет моего друга!» — и вдруг добавил спокойно и даже требовательно: — А почему бы вам не завести своего Агатона?

Он хотел, чтобы в ответ на эти слова Ник назвал его другом, Агатоном, — ведь именно такую идеальную дружбу воспел Карамзин в своих стихах! Неужели они еще не имеют права произнести заветное слово «друг»? Но Ник, видимо, не понял Сашу и в ответ на его требовательные слова смущенно ответил:

— У меня и вправду нету сочинений Карамзина, надо бы купить…

И вдруг яркая краска медленной волной залила его лицо. Он смутился, поняв, что сказал глупость, но, стыдясь своей непонятливости, окончательно запутался и замолчал на полуслове. Молчание нарушил Карл Иванович.

— Пора ехать!

— Прощайте, — тихо сказал Ник и поднялся.

Саша тоже встал.

— Будем писать друг другу? — спросил он, и непривычная робость прозвучала в его голосе. Ник взглянул на него обрадованно и благодарно.

— Каждый день?

— Каждый день.

Рано утром пришел дворовый Огарева и потихоньку передал Саше письмо. Саше не было надобности спрашивать, от кого оно. Он бросился в свою комнату, запер дверь на ключ. Старательный, почти еще детский почерк, круглые буквы с аккуратными росчерками.

Саша держал в руках бледно-голубой листок, чувствуя, как дрожат от волнения его пальцы. Слезы застилали глаза. Он взглянул на подпись:

«Друг ли ваш, еще не знаю…»

Не знает! Но слово сказано. Наконец-то сказано желанное слово — друг! Саша бросился на диван и от избытка чувств перекувырнулся. Потом вскочил, схватил перо и стал медленно сочинять ответ. И снова, как в тот день, когда он впервые задумал написать книгу, слова не слушались, казались обыкновенными и тусклыми.