— Но, дорогой братец, нельзя не согласиться, что идеи остались бесплодными в головах вольнодумцев и не обнаружили себя ни в стремлениях, ни даже в нравах… — возразил Лев Алексеевич, критическим взглядом окинув брата, его стеганый халат и шапочку с лиловой кистью.

Иван Алексеевич нахмурился, хотел что-то сказать, но лишь недовольно помотал головой и спорить не стал.

— Что-то станет с Россией?.. — помолчав немного, тревожно спросил он, ни к кому не обращаясь.

— Николаю ничего не оставалось, как присягнуть Константину, — продолжал Лев Алексеевич, — но Константин не хочет вступать на престол: видно, страшится судьбы своего батюшки, которого у него на глазах…

Саша насторожился: дядя в гостиной говорил то же, что Василий в людской.

— Здесь мальчик! — испуганно воскликнула Луиза Ивановна, указав глазами на Сашу.

Лев Алексеевич на мгновенье смешался, замолк, но тут же продолжал непринужденно, словно-бы и не слышал замечания невестки:

— Узнав о завещании государя, Константин, в свою очередь, присягнул Николаю…

— Значит, у нас нонче два царя, а на престол ни один не вступает? — с явной насмешкой спросил Иван Алексеевич. — Узнаю матушку-Россию…

Откуда берется столько снега? Словно прорвало на небе огромный серый мешок, и вот уже который день падают крупные, мягкие, ленивые хлопья. Дворники не успевают убирать снег, он завалил улицы и дворы, площади и бульвары. Как тихо он падает! И все кругом стало тихим и белым.

Саша глядел в окно. Сани бесшумно остановились у подъезда, глухо хлопнула дверь. Снова приехал сенатор. Кто это с ним? Темная шинель ладно облегает высокую фигуру, — Саша всмотрелся: жандармский генерал, граф Комаровский… Видно, привезли какие-то новости.

Саша уже бежал по лестнице, чтобы поздороваться с дядей, как вдруг заметил, что сенаторов лакей снова заговорщически манит его к себе. Поздоровавшись с гостями, Саша незаметно прошмыгнул в переднюю.

— Чего я вам скажу, — загадочно зашептал лакей, пригибаясь к самому Сашиному уху. — В Петербурге бунт был, по Галерной стреляли пушки!

— Бунт?!

— Да, вы помалкивайте, это я по секрету…

Но Саша уже бежал наверх, в залу, где возле стола собрались хозяева и гости. Он сел чуть поодаль, за маленький круглый столик, на котором горели в подсвечниках две большие желтые свечи, затененные зеленым экраном. От волнения Саша по детской привычке теребил пуговицу на курточке, крепко сжимал ее, и верхние суставчики пальцев отгибались, а ногти становились ярко-розовыми.

Луиза Ивановна взглянула на сына, потом на мужа — вопросительно. Но Иван Алексеевич сказал мрачно и решительно:

— Пусть останется! Ему полезно послушать, к чему приводят вольные мысли, до которых он, кажется, большой охотник! Кем же убит граф Милорадович? — нетерпеливо спросил он у Комаровского.

Убит Милорадович?! Саша так дернул пуговицу, что она осталась в его руке.

— Бунтовщик Каховский выстрелом из пистолета оборвал жизнь доблестного генерала, — скорбно потупив глаза, ответил Комаровский.

— Защищая интересы отечества, Михайла Андреевич умер как истинный сын России… — смахивая слезу, проговорил сенатор.

Как же так? Недавно говорили, что Милорадович отказался помогать Николаю, а теперь… Саша вспоминал веселый похохатывающий голос Милорадовича, бряцанье бесчисленных крестов и медалей. Отколов кресты, Михайла Васильевич, иногда разрешал Саше поиграть с ними, и по утрам горничная, прибирая гостиную, нередко выметала из-под стола или кресла закатившийся туда орден.

— Вечная память ему! Он не покинул отечества в тяжелую минуту… — торжественно заключил Лев Алексеевич, и в комнате воцарилось напряженное молчание.

Саша мял в пальцах воск, оплывший со свечи, руки становились скользкими, жирными. Взрослые, увлеченные разговором, не обращали на него внимания. Он глядел на них из-за зеленого экрана, и ему казалось, что они существуют отдельно от него, как в театре, на сцене, когда все кажется бесконечно далеким, чужим и таинственным.

— Изменники отечества предполагали заставить членов сената и Государственного совета подписать и обнародовать сочиненный ими бунтовщический «Манифест к русскому народу», — откуда-то издалека доносился до Саши голос Комаровского. — Сей манифест провозглашал свержение царского правительства и отмену крепостного права!

«Значит, есть люди, которые хотят, чтобы Россия жила без царя?» — подумал Саша.

Комаровский погладил усы, выхоленную подстриженную бородку и тревожно огляделся. Произнесенные слова были страшны, и ему не верилось, что он решился их высказать вслух.

— Заговорщики Рылеев, Якубович, братья Бестужевы вели в казармах агитацию против присяги государю Николаю…

Рылеев?! И он с ними? Саша хорошо знал его стихи: «Думы», «Войнаровский»… Нет, Рылеев не мог быть предателем отечества!

Впрочем, заговорщик, убийца, разбойник, крамольник — разве не этими словами клеймили деятелей французской революции?

Саша стиснул кулак, воск расплющился и превратился в плоскую теплую лепешку.

— Все столбовое русское дворянство, сынки известных отцов! — воскликнул Лев Алексеевич.

— Волконский, Трубецкой, Раевский…

— Французские эмигранты, вынужденные после девяносто третьего года расстаться со своим революционным отечеством, — все сильнее раздражаясь, говорил Иван Алексеевич, — принесли в матушку-Россию ожесточение против монархии. А мы из любви ко всему иностранному взяли их в воспитатели к своим детям… Вот и вырастили свободомыслящих дельцов! Да что говорить! — Он махнул рукой.

Он замолчал и отхлебнул холодный красный чай.

— Назначенный диктатором восстания, Сергей Трубецкой не явился на площадь, — быстро продолжал Комаровский. — Господь милостив! — Он перекрестился. — Николай Павлович успел привести к присяге членов сената и Государственного совета…

Комаровский возвел глаза к небу и протянул Луизе Ивановне пустую чашку.

«Руссо говорит, что человек родился свободным, а между тем он повсюду в цепях, — думал Саша, слушая разглагольствования Комаровского. — Бунтовщики. Мятежники… Они хотели отмены крепостного права, свободы крестьянам. Хотели свободы, равенства, братства! Почему же отец, и сенатор, и Комаровский говорят о них с такой ненавистью?»

— Государь вынужден был отдать приказ стрелять картечью по бунтовщикам! — громко сказал Комаровский, и в комнате воцарилось молчание, словно кто-либо из присутствующих совершил неловкость. Но Комаровский продолжал как ни в чем не бывало: — К ночи восстание было задавлено, бунтовщики арестованы, их свезли в Зимний дворец…

«И вы еще называете их убийцами?!» — чуть не крикнул Саша.

Одна из свечей, догорая, замигала, погасла, и легкий душистый дымок, извиваясь, потянулся по комнате.

— Ходят слухи, — сказал сенатор, что и у нас, в Москве, сие гнусное общество пустило корни. Барона Штейнгеля называют.

— Это жена которого пансион для девиц держит? — спросила Луиза Ивановна.

— Он самый, — кивнул головой Лев Алексеевич. — Еще князя Оболенского, Кашкина…

— Страшные времена, жестокие нравы, — вздохнул Комаровский. — Покорнейше благодарю, — добавил он, принимая из рук Луизы Ивановны дымящуюся чашечку с чаем.

— А тебе, Александр, давно спать пора! — сказала Луиза Ивановна.

Спать так спать! Он молча поднялся, с грохотом отодвинул стул. Подсвечник качнулся, и по потолку побежали крылатые тени. Все обернулись к Саше.

— Спокойной ночи! — И вдруг, сам того не ожидая, громко сказал: — А вы, батюшка, еще вчера — хвастали своим вольнодумством! Кому же верить?!

Никто не успел опомниться, как он выбежал из гостиной.

Маленькая комната была залита мутным лунным светом, огромный черный крест — тень от оконной рамы — заполняя всю комнату, лежал на полу, на тахте, — на столе. Саша быстро зажег свечу, задернул штору, пламя загорелось тихо и ровно. Крест исчез. Саша лег на тахту. Глаза были сухие, во рту пощипывало.