Она сказала это так грустно и не по-детски серьезно, что Саша наклонился и поцеловал ей руку. Она не отнимала руки, задумчиво глядя на какую-то гравюру, не замечая его восхищенного взгляда.
В четыре часа, как всегда, подали обед. Вышел из кабинета Иван Алексеевич. С видом человека, озабоченного неотложными делами, попыхивая коротенькой трубочкой, прошелся он по комнатам туда и сюда, сделал вид, что никого не замечает, хотя в столовой уже сидели и Луиза Ивановна, и Егор Иванович, и Таня с Сашей. Когда все уселись за стол и стали разливать суп, Иван Алексеевич, взяв в руки ложку, с изумлением оглядел всех, точно впервые увидел, и стал раскланиваться чинно и церемонно.
— Ах, к чему это? — с досадой сказала Луиза Ивановна. — Ну, о том, что Танхен приехала, вы не знали. Но с нами-то зачем здороваетесь так, точно мы в первый раз сегодня видимся?
— Ах, извините пожалуйста, — юродствуя, затвердил Иван Алексеевич. — Стар стал, глуп стал…
3
В шесть часов все были готовы. Саша придирчиво оглядел Таню. Белое в оборочках платье, нитка гранатов на шее, — мила! Ему очень хотелось, чтобы Таня была красивой и нравилась всем. Он попросил ее причесать волосы по-старому, распустив по плечам крупные темные локоны.
Таня с веселым удивлением выполняла его несложные просьбы. Ее забавляло, что он, мальчик, придает такое значение прическе и нарядам.
Иван Алексеевич не выносил давки, и потому в театр приехал рано. Зал был пуст и полутемен. Но вот пришли служители с длинными шестами, стали зажигать свечи. Одна за другой вспыхивали люстры, тускло поблескивала позолота, колебался занавес. Раздались нестройные звуки оркестра — то взвизгнет скрипка, то вздохнет контрабас, то запоет и тут же оборвет сам себя кларнет…
Наполнялись ложи: женщины в открытых платьях, девочки в локонах, с голыми плечиками, мальчики в бархатных костюмчиках. Среди полувоздушных платьев и высоких причесок, вееров и меховых накидок блестели эполеты, аксельбанты, чернели чопорные фраки. В партере тоже началось движение: лорнеты были устремлены в ложи, знакомые раскланивались, в ответ летели любезные улыбки. Шорох шагов, гул голосов, горячее дыхание, жар свечей…
Саша не сводил глаз с Тани. Они обменивались замечаниями по поводу вновь прибывших, смеялись, чувствуя себя совсем взрослыми. Наклонив голову, Саша смотрел на Таню чуть сбоку, потом пригибался, что-то говорил в самое ухо, пушистые волосы касались его щеки, и ему становилось еще веселее. Маленькая Танина рука лежала на перилах ложи, и Саша удивился, как это он раньше не замечал, что у нее такая маленькая и гибкая ручка?
Легко, одним плечом вперед между рядов прошел сенатор. Он небрежно и галантно раскланивался направо и налево. Нашел глазами ложу Яковлевых и сделал рукой какие-то знаки. Усаживаясь, он указал Саше на кресло рядом с собой.
Как ни хорошо было Саше в ложе возле Тани, но тщеславное желание появиться в партере, где сидят взрослые мужчины, пересилило все. Он вскочил и через минуту уже сидел подле сенатора, чинный и важный.
Заиграл оркестр, — веселая и чистая мелодия поплыла над рядами кресел, выше и выше, к ложам, ярусам, галерке…
Давали старинный французский водевиль «Первая любовь».
Эмелина и Шарль, герои водевиля, приплясывая, пели веселые куплеты, обнимались, вспоминая детство…
К неудовольствию сенатора, Саша вертелся в кресле. Он встретился взглядом с Таней, она улыбнулась ему, и эта улыбка обрадовала, но почему-то смутила и взволновала его. Саша покраснел (с чего бы?), но на сердце стало еще веселее…
«Да, мы друзья, друзья, друзья…» — лилось со сцены веселое журчание музыки, звенели голоса, звонкие, воркующие и молодые… Рукоплескания сопроводили опускающийся занавес, вот он взвился снова, букеты цветов летели на сцену, герои кланялись, посылая публике воздушные поцелуи.
Антракт.
С шумом откидывались кресла, публика спешила в коридоры, в фойе. Поднялся сенатор, ему, как всегда, было некогда.
— Агрономическое заседание, — сказал он, оправдываясь, и проводил Сашу в ложу.
Вторая пьеса, которую давали в этот вечер, всем показалась скучной. Иван Алексеевич предложил уехать домой.
— Чтобы не тесниться при разъезде, — сказал он, и все согласились.
Саша напевал глупенькие, привязчивые мотивчики. Он накинул на плечи Тане легкую бархатную шубку, слегка коснулся рукой ее локтя и вдруг снова почувствовал, как горячая краска заливает его лицо. «Что это со мной?» — удивленно подумал он и замолчал.
Во все время непродолжительной дороги он поглядывал на Таню с удивлением и опаской. А она, как нарочно, была необыкновенно мила в этот вечер. Забавно рассказывала о деревенских новостях, об отце и мачехе, о первом своем бале, на котором танцевала до упаду, о том, как ей потом досталось от бабушки.
— Она назвала меня кокеткой.
Произнеся это слово, Таня округлила глаза, видно, и до сих пор оно звучало для нее страшным, обвинением. В ее рассказах, движениях было столько юной грации, что казалось, от нее исходили живые токи, заставляя всех молодеть и веселиться. Даже Иван Алексеевич оживился. Шутки его были незатейливы, но сегодня и они забавляли всех,
— А что, Танюша, — спрашивал он, — есть у вас в Корневе такие люди, как Карл Иванович Зонненберг? Все смеялись, а Иван Алексеевич, довольный, продолжал:
— А родится у вас в Корчеве такая репа, как в нашей матушке-Москве?
И снова взрыв смеха — так легко вспыхивает пламя разгоревшегося костра, когда в него подбрасывают сухую ветку.
Таня отвечала невпопад, смеялась, путая русские слова с французскими, и это тоже казалось Саше необыкновенно милым. «Что же такое? — думал он. — Она мне такой же друг, как Ник. Я могу обо всем рассказать ей. Но почему мне все время немного жаль ее и хочется защищать? От кого? От чего?..»
Глава двадцатая
ССОРА
А от Ника по-прежнему ни слуху ни духу. Как же так? Нет, видно, не суждено Саше стать его другом! Но неужели можно забыть все, что было между ними, — и длинный день, проведенный вместе, и разговор на скамейке? Может, нет на свете настоящей дружбы и только Шиллер выдумал ее? Но ведь у Шиллера был друг. Они дружили с Гёте до самой смерти, их даже похоронили рядом…
А тут еще Иван Евдокимович сегодня, как назло, не пришел. Простудился, наверное, вчера жаловался, что горло побаливает. Прождав его до одиннадцати часов, Саша спустился в гостиную. Иван Алексеевич с годами стал скуповат, велел экономить на дровах и свечах, все зябли и кутались в платки и шали.
Таня сидела на диване, поджав под себя ноги и накинув на плечи пуховый деревенский платок, перенизывала на новую нитку гранатовые бусы. Саша остановился возле дивана, глядя, как ловко ходит в ее руках игла, подцепляя мелкие зернышки бус. Но эта ловкость и монотонность движений вызвала в нем раздражение.
— И что за охота тратить время на вздор? — сказал он. — Отдай кому-нибудь донизать свои бусы. Неужели нет занятия подельнее? Вот мы начали читать Гёте и до сих пор не одолели и начала. Я принес книгу, будем продолжать.
Таня согласно кивнула головой, но бусы не оставила; длинная темная ниточка струилась по дивану.
— Да брось ты рту дрянь! — не на шутку рассердился Саша.
Таня с удивлением посмотрела на него и вспомнила, как Луиза Ивановна еще в детстве не раз повторяла, глядя на сына: «Яковлевский нрав».
— Работа не мешает мне слушать, — спокойно отзетила она. — Садись и читай.
— Терпеть не могу эти женские мелкие работы, особенно в твоих руках! — не унимался Саша. — Они тебе не к лицу…
— А что же мне к лицу, по-твоему? — тоже начиная сердиться, спросила Таня.
— Мало ли что! Красное платье, локоны по плечам… — Саша вдруг осекся, поняв, что сказал грубость, и покраснел.
Таня тоже вспыхнула.
— Не желаю слушать Гёте, убирайся!
Но Саша был так же отходчив, как и вспыльчив. Он понял свою вину и готов был на все, лишь бы Таня простила его.
