— Ну, полно сердиться, я виноват, виноват, — быстро заговорил он. — Ну, нижи гранаты, они тоже будут тебе к лицу… И как ты не понимаешь?.. Вот был бы Ник… — И вдруг он снова с удивлением заметил, как что-то обиженно дрогнуло в ее лице. — Ну, не хочешь Гёте, почитаем Шиллера. Хочешь «Философские письма»?..

— Ты любишь их потому, что этими письмами объяснялся с Ником в своих чувствах! Ты рассказывал мне об этом! — вдруг резко сказала Таня и села на диване, высвободив из-под платка маленькие ноги в мягких домашних туфлях. Слезы блестели у нее на глазах. Саша с недоумением смотрел на нее. А Тане и вправду хотелось плакать. Ведь до сих пор у Саши не было друга, кроме нее. Только ей поверял он свои мысли, мечты, надежды. А теперь он все время говорит о Нике, и вот уже до чего дошло, — ставит его ей в пример!

— Твой Ник думать о тебе не хочет! — со слезами на глазах крикнула она. — А я… Я…

Саша взял ее за руку и стал медленно, как в детстве, перебирать ее тонкие пальчики.

— И что это мы сегодня спорим все время? — задумчиво сказал он. — Ведь только тебе я могу рассказать все, без утайки. Кто мне ближе тебя? Помнишь, мы были совсем маленькие, а ты все, все понимала, что происходит со мной. Я помню… — Он помолчал. — Танечка, я обидел тебя? — еле слышно спросил он и сжал ее пальцы с такой бережной силой, что она подняла на него глаза, и взгляды их встретились. Саша смотрел на нее влажными виноватыми глазами, заботливыми и требовательными одновременно. Но ее взгляд был тих и покоен. И мстя ей за это спокойствие, Саша громко сказал:

— Да, я мечтал о друге, с которым мог бы разговаривать как с самим собой, читать вместе любимые книги, поверять ему свои мечты. А если придется, вместе идти на борьбу, на подвиг… Мне казалось, что Ник именно таков. Нет, не может он забыть меня! Он придет…

Он пришел. На его робком лице было несвойственное ему выражение решимости. Саша сдержанно поздоровался с ним, хотя сердце гулко колотилось от радости. Дождавшись, когда Зонненберг вышел из комнаты, Саша спросил немного насмешливо:

— Вы были больны?

Ник отрицательно покачал головой.

— Я здоров, — ответил он серьезно. — Но дружба, та истинная дружба, которую воспел Шиллер… — Он замялся. — Как бы сказать?

Саша смотрел на него настороженно.

— Понимаете, — снова начал Ник, сбиваясь и даже слегка заикаясь от волнения. — Истинная дружба требует верности. А у меня есть друзья — Веревкины, Николай и Федор… Николай тоже пишет стихи, подражания Рылееву…

Саша нахмурился. Что-то больно кольнуло его в сердце. Вот когда он понял Таню! И он сказал нетерпеливо:

— И с чего это вам пришло в голову, что я смею претендовать на такую честь — называться вашим другом? Мы так мало знаем друг друга!

— Нет, нет, — заливаясь ярким румянцем, быстро возразил Ник. — Я потому и не приходил, я много думал. Вы неправильно поняли меня. Я так скучал… Вы позволите приходить к вам? Только к вам…

Саша ничего не ответил, лишь взглянул на Ника. Слова были не нужны.

Теперь они виделись почти каждый день.

Сашу все восхищало в Нике — и его задумчивость, и шелковистые каштановые волосы, и руки, мягкие, с длинными, но округлыми пальцами, и то, что он часто смущался и легкая краска заливала его нежное лицо, а глаза становились темными и блестящими.

Они любили друг друга очень по-разному. Властный по натуре, Саша и представить себе не мог, чтобы у Ника были другие вкусы или желания. Впрочем, если бы Ник высказал такое желание, Саша без сомнения, немедленно поступился бы своими вкусами и симпатиями. Он готов был пожертвовать ради друга всем на свете, готов был отдать за него жизнь, он даже мечтал, чтобы представился случай доказать Нику свою любовь и преданность.

А Ник словно растворился в новом чувстве, заполнившем всю его жизнь, он с радостью подчинился воле друга. Ему казалось естественным, что желания их совпадают, что им нравятся одни и те же книги, что, разговаривая, они никогда не спорят, а лишь подтверждают и дополняют друг друга.

Пришла весна. Таню увезли в деревню. Зонненберг считал, что для здоровья необходимо вставать рано, поднимал Ника в шесть утра и отправлялся с ним на прогулку.

Город еще спал, только сонные дворники кое-где лениво мели улицы, проезжали редкие извозчики. От Никитских ворот, где находился дом Огаревых, они спускались вниз по бульвару, к Арбату на Старую Конюшенную, к мрачному яковлевскому дому. Все спало в доме, но Ник знал, что в маленькой комнате, на широкой тахте не спит самый нужный ему на свете человек, что Саша одет и только ждет, когда звонкий камешек легонько ударится о стекло.

Карл Иванович любил далекие прогулки. Он вел мальчиков к Дорогомиловской заставе или на Пресненские пруды, в Новодевичий монастырь или на Воробьевы горы. Солнце медленно ползло вверх по небу, золотились купола церквей, открывались лавочки, с лаем выскакивали из подворотен собаки, а мальчики шли и шли, взявшись за руки, радуясь тому, что нашли друг друга, радуясь солнцу и весне, клейким листочкам и теплым дождям.

— Старуха Челищева приезжала, рассказывала, что им в Алексеевском равелине разрешили прогулки, — заговорщически сказал Ник. — Маленький треугольный дворик… Там тоже весна, солнце…

— Наверное, они не замечают весны, — ответил Саша, сразу поняв, о ком говорит Ник. — Я все думаю о Рылееве… — Он пишет стихи, может, ему немного легче, чем другим.

Ник согласно кивнул головой.

— Да, когда можешь вылить в стихах горе и радость, на сердце становится так легко!

— А вы почитаете мне когда-нибудь ваши стихи? — просительно сказал Саша.

— Непременно. Но сейчас я пишу плохие стихи, мне не хочется их никому показывать….

— Даже мне?

— Даже вам.

— Сенатор говорит, что Рылеева водят на допрос с завязанными глазами. Почему они так боятся его?

Ник улыбнулся.

Он прочел это спокойно, нараспев, наслаждаясь музыкой стиха, самым звучанием слов. Читал, казалось, не следя за смыслом. Но, может быть, именно поэтому стихи получали в чтении Ника особенную выразительность, которой не мог добиться Саша своим энергичным и резким чтением.

— Вот потому и боятся… — добавил он негромко.

Саша с благодарностью поглядел на Ника. «Все понимает!» Он хотел ему сказать об этом, но в это время серый полосатый кот выскочил из подворотни — за ним гналась собака. Ее заливистый отчаянный лай заглушил Сашины слова.

— Вы что-то сказали мне? — спросил Ник.

— Нет, нет, — возразил Саша, стесняясь — своего порыва. — Я все думаю: неужели их казнят?

— Тетушка Челищева сказывала, что Рылеев на допросах одно твердит: «Я погубил их, я один заслуживаю казни… Пусть все кончится моею казнью, а других возвратите семействам…»

— Когда за ним пришли, он спокойно ждал, был одет, только бледный очень… — волнуясь, подхватил Саша. — Иван Евдокимович рассказывал, что им сначала обещали полное прощение, а теперь стращают пытками.

— Видно, прав был Пестель, когда сказал на допросе: «Мы хотели очистить дом!» — ответил Ник.

Мальчики ускорили шаги.

— Государь сказал Каховскому, что он только и мечтает устранить в государстве все неполадки, что он сам — первый гражданин отечества, — задумчиво продолжил он. — Неужели после таких слов возможна казнь?

Послышались протяжные, заунывные звуки шарманки, и мальчики остановились возле раскрытой калитки. Старенький рыжий шарманщик крутил ручку пестрого ящика, на котором наклеены были розовые личики ангелов с белыми крылышками. В ящике — множество пакетиков, туго свернутых из газетной бумаги.