Наконец где-то (Раевскому показалось, что очень далеко) заскрипела и хлопнула дверь, раздались шаги… Звякнуло тяжелое кольцо на калитке, и хрипловатый мужской голос спросил:

— Откуда гости?

— Олонских принимаете? — живо откликнулся Раевский.

Калитка тотчас отворилась. Высокий худощавый человек с узким продолговатым лицом и острой бородкой, прикрывая ладонью прыгающее пламя свечи, обрадованно взглянул на Раевского:

— Владимир Федосеевич, милости просим!

Распряжены и накормлены уставшие кони. Вынуты из саней деревенские гостинцы — кедровые орехи, брусника, вяленая рыба. Вскипел говорливый самовар, пряно пахнет ноздреватый домашний хлеб, краснеет на блюдечках варенье.

Раскурив длинную трубку и с наслаждением затягиваясь, Раевский удобно устроился в самодельном деревянном кресле. После мучительной дороги домик Николая Львовича казался Раевскому роскошным дворцом. Синие кольца дыма медленно плыли по комнате и исчезали, растворяясь в полутьме, под низким бревенчатым потолком.

— Что новенького в городе? — негромко спросил Владимир Федосеевич, прикрыв ладонью глаза. — Наши Олонки сто двадцать верст от Иркутска, а живем точно на другой планете!

— С тех пор как Волконские и Трубецкие покинули Иркутск и уехали на родину, словно душу вынули из нашего города, — грустно ответил Николай Львович.

— Да, расстались они с Сибирью, — задумчиво проговорил Раевский. — А я вот не могу. Как-то матушка Москва встретила их? Дорого заплатил Трубецкой за сибирское свое житье…

— Четыре дорогих могилы оставил в ограде Знаменского монастыря. Супругу и троих младенцев схоронил, плоть и кровь свою… Не снесли тяжкого нашего житья, — добавил Поташинский.

Друзья помолчали.

Николай Львович отодвинул недопитый стакан чая, встал и прошелся по комнате, стараясь не сбивать пестрые тканые половички.

— Одна радость: друзья не забывают меня в сей таежной глуши… — медленно заговорил он. — Пишут. — Он кашлянул сухо, отрывисто. — Новости есть. И хорошие новости. — Он подошел к тумбе, на которой стояла большая ореховая шкатулка, и, повернув ключ, поднял тяжелую, крышку. — Вольное русское слово. Не видали?

Он протянул Раевскому бережно завернутую в газетный лист книгу.

— Залистана несколько, — словно извиняясь, продолжал он. — Издания эти у нас редкость, переходят из рук в руки… Узнаете? — Голос его дрогнул.

Раевский медленно разворачивал газету. А Николай Львович, словно стараясь заглушить волнение, заговорил быстро, не давая Раевскому слова вставить:

— Подумать только, какими путями добиралась в наши дикие края эта книжица. Из Лондона, сквозь туманы, через моря. Какое путешествие! Под неусыпным оком российской полиции! Распространение сих изданий строго карается законом. Но Россию не запугаешь.

Раевский поглядел на обложку. Сердце его колотилось гулко и часто. Да, верно говорил его дед: в России надо жить долго! Тогда увидишь и поймешь, что жизнь твоя прожита недаром. Вот и он дожил: с обложки глядят на него незабвенные лица товарищей, единомышленников — Рылеев, Пестель, Муравьев-Апостол, Каховский, Бестужев-Рюмин.

Царь повесил их. Но он не смог задушить то, что несли они народу русскому — неслыханные дотоле звуки правды и укоризны. Яркая полярная звезда горит на обложке, разрывая ночь своим немеркнущим светом.

Раевский отер повлажневшие глаза, придвинул свечу. «Полярная звезда». Во времена его молодости под этим названием выпускали журнал декабристы Бестужев и Рылеев. Само название — символ идейной близости издателя нового журнала с декабристами.

Кто же тот, в чье сердце запали звуки правды и укоризны? Чью душу озарил свет далекой звезды? Кто пронес его через всю свою жизнь и воплотил в печатное вольное русское слово?

— Я всегда верил, — тихо заговорил Владимир Федосеевич, и Николай Львович заметил, что у Раевского дрожат руки, — по непременному закону мы оставляем в наследство идею для руководства новому поколению. Эта идея растет, и будет, и должна расти. И никакие препятствия не сожмут ее…

— Да, — так же тихо ответил Николай Львович. — Император Николай убил Пушкина, Грибоедова, Лермонтова. А этот вырвался из тюремной российской клетки, и на весь мир зазвучало страстное слово…

Потрескивали и дымили на столе толстые сальные свечи, разгораясь все ярче, гнали по стенам и потолку неяркие длинные тени. А за стенами плыла густая морозная сибирская ночь. Тяжелым сном спала укутанная снегами Россия.

— Понимает, — словно размышляя, заговорил Раевский. — Кругом душно, тошно, уродливо, страшно. Значит, надо кричать, пусть даже рискуя быть не услышанным, не ожидая помощи. Но его услышат! Кто же этот орел, воспаривший над тьмой российской ночи? — громко спросил он, тяжело ворочаясь в кресле и не выпуская из рук журнала.

— Александр Герцен, московского барина Яковлева сынок, — усмехнувшись, ответил Николай Львович. — В сорок седьмом году уехал из России и остался за границей. Мне друзья писали, что тоскует очень, говорит, что предпочел бы ссылку в Сибирь скитальческой своей жизни на чужбине.

Раевский нетерпеливо махнул рукой.

— Нет, нет! Или мало костей русских покоится в студеной сибирской земле? — Ему представились заиндевевшие, посиневшие лица колодников, которых он встретил сегодня на дороге. Владимир Федосеевич невольно поморщился, как от боли. — Что ждало бы его в России? Колодки… Пусть расскажет людям о Руси. Пришло время поведать миру о могучем и неразгаданном народе нашем…

— Может, встречали его сочинения, еще в России написанные — «Записки одного молодого человека»? — спросил Поташинский.

— Как же, как же, о них весьма восторженно отзывался Белинский, — подхватил Раевский.

— «Сорока-воровка», «Кто виноват?»… Все противу крепостного права. Только в России вопроса этого он, конечно, открыто касаться не мог. Живая собственность — одна из основ нашего общественного порядка. Ну, а в произведениях изящной словесности большее дозволено, — сказал Николай Львович усмехнувшись. — А на чужбине, в журнале своем он открыто говорит о бесчеловечности российского рабства…

— Искандер, значит? — взволнованно перебил друга Раевский.

— Именно так подписывал он свои сочинения.

— Зеленая ветвь на засыхающем древе российского дворянства. Он, насколько мне помнится, сослан был…

— В Вятку, в Новгород.

— Узнаю Россию, — грустно сказал Раевский. — Какова же программа нового журнала? — Он полистал журнал. — Так, так… «Освобождение крестьян от помещиков», «Освобождение слова от цензуры!», «Освобождение податного сословия от побоев!» Разве не за это погибли друзья наши!

Он помолчал, покусывая ус и бережно поглаживая журнал.

— Глубокое мое убеждение, — заговорил он снова, и с трудом сдерживаемое волнение слышно было в его голосе, — что человек, принадлежащий своему владельцу, остается всегда в раболепном состоянии. Не человек созревает до свободы, но свобода делает его человеком и развертывает его способности… Мой друг Пушкин сказал: «…ваш скорбный труд не пропадет, из искры возгорится пламя!» Гении не ошибаются. Загорается в России пламя. Занимается великий пожар…

Каков он, незнакомый наш друг? Свидеться бы с ним.

Кто он, этот удивительный человек, вдали от друзей, от родины ударивший в вечевой «Колокол» и пробудивший в бескрайней России все живое, светлое, вольнолюбивое?

Александр Иванович Герцен! Имя его с благоговением и благодарностью повторяют люди из поколения в поколение.

Больше всего на свете любил Герцен Россию и русский народ. Борьбе за его свободу посвятил он свою жизнь.

Он оставил нам прекрасные книги, и среди них лучшая из лучших — «Былое и думы». В ней рассказал он о своей трудной жизни — борца и революционера.

Конечно, друзья мои, вы обязательно прочтете эту книгу, когда станете взрослыми. И прочтете не один раз.

А я хочу рассказать вам о детстве этого необыкновенного человека. Рассказать о том, как он рос и учился. Дружил и любил. И мечтал. Мечтал посвятить свою жизнь борьбе за счастье народа русского.