За весь день я не встретил ни одного ребенка. Женщина в черном меховом пальто спросила, не возьму ли я это пальто за кусок хлеба для больного мальчика. Я достал из кармана сухарь, она поцеловала его и заплакала.

Уж не помня себя от этих и многих других встреч, я миновал заснеженную площадь и увидел странный дом морской голубизны и фантастических очертаний. Потом я узнал, что это был оперный театр, замаскированный от воздушных налетов декорациями к «Садко».

Дальше я шел пустынной улицей Декабристов, и в дальнем ее конце освещал мне путь пожар, полыхавший, как потом оказалось, как раз на углу проспекта Маклина.

Когда я подошел к горящему зданию, возле него не было ни души. Дом в семь-восемь этажей, красиво облицованный, ярко горел, начиная с верхнего этажа. Пламя спускалось все ниже, а вокруг были снежные сугробы, как в сказке. На проспекте Маклина тропинка по-деревенски шла посреди улицы, и по этой тропинке я добрался до нужного мне дома. Там, на третьем этаже при свете спички нашел я номер квартиры.

Открыв дверь, за которой почудилось мне движение, я увидел отблеск того пожара, что освещал мне путь сюда. Отблеск огня свободно играл на полу и стенах большой комнаты, где не было не только окон, но и рам — их, видимо, вымахнуло взрывной волной.

На полу лежали тела. Начиная от стены — накрытые, со сложенными руками, ближе к середине — одетые, в разных позах, как застигал конец. И в простенке между окнами лежало на скамеечке из-под фикуса белое, как мрамор, тело мальчика лет десяти-двенадцати, будто прикорнувшего на этой скамье. Он, как спящий, держал руку под ледяной щекой.

Отступив от этого временного домашнего кладбища я все-таки нашел неподалеку от него теплившуюся жизнь. Несколько женщин — остаток населения двух больших домов — сгрудились в самой маленькой комнатушке, почти целиком занятой двумя постелями. В них и лежали живые — было их, помнится, восемь: взрослых и подростков.

Меня спросили: «Силы у вас есть?»

Оказалось, из-за аварии с водоснабжением остановился единственный хлебозавод, и люди несколько дней не получали даже обычной 125-граммовой нормы. Помню, я рубил на каком-то этаже письменный стол, носил воду из канала Грибоедова, топил железную печь. Ее труба выходила прямо в окно, заделанное ветошью и железками.

Семья моего фронтового товарища, как мне сообщили женщины, погибла вся. Кладбище в большой комнате возникло еще в декабре — нет сил вывозить, а подъехать к дому трудно. Скоро начнут расчистку улицы и будут эвакуировать умерших.

Все это говорилось ровным, бесстрастным, тихим голосом. Но страшнее всего было, когда эти люди увидели маленькую начхимову посылку, вынутую из рюкзака. Ни одна рука не протянулась первой, полуживые держали себя изумительно, но глаза!.. Мерцание в них погасло, только когда была съедена последняя пыльца от крошек. Потом тем же ровным, глухим, бесстрастным голосом меня напутствовали.

Уже в следующую ночь вместе со снайперами караулили в засаде, впереди полковой полосы предполья, и мы с начхимом. Была просто физическая потребность целиться и стрелять…

В апреле мне опять случилось сутки быть в городе. Давно тревожила меня судьба одной небольшой семьи, с которой накануне войны завязалась у меня переписка. Адрес я помнил смутно — набережная канала Грибоедова, кажется, 9. Мимоходом забежал проведать. И узнал, что семьи уже нет.

Сперва погиб отец. Мать держалась до января — февраля. Вышла по воду и не вернулась. В пустой квартире оставался восьмилетний мальчик. Двери обычно не запирали, а тут почему-то замок запал. И никто не знал, что там остался мальчик… Вскрыли квартиру уже перед самой весной. На пороге нашли стылое тело, пальцы мальчика были ободраны о железку замка. Невесомое тело положили в грузовик и отвезли на Пискаревку. В числе 632 253 других.

Город-герой Ленинград создал в честь погибших величавый и прекрасный гранитный реквием — памятник на Пискаревском кладбище. Его торжественно открыли в день 15-летия Великой Победы — 9 мая 1960 года.

В тот день ленинградцы совершили траурное шествие от одного монумента славы и скорби к другому: через весь город люди пронесли факел, зажженный от вечного огня, что пылает на Марсовом поле у могил героев 1917 года. Негасимый огонь вспыхнул от этого факела и на Пискаревском некрополе.

Семь лет спустя, 8 мая 1967 года, от факела, доставленного с Пискаревского некрополя, загорелся вечный огонь у стены Московского Кремля, перед могилой Неизвестного солдата.

Пискаревский некрополь очень велик, занимает около двадцати шести гектаров. Талант архитекторов (Е. А. Левинсона, А. В. Васильева) сочетался здесь с талантом скульпторов В. В. Исаевой, Р. К. Таурита, Б. Е. Каплякского, М. А. Ваймана, А. Л. Малахина, М. М. Харламовой.

У входа — два гранитных павильона. На фризах высечены выразительные и краткие надписи — сочинил их поэт Михаил Дудин. В обоих павильонах устроена выставка фотодокументов, напоминающих историю битвы за Ленинград и подвиг ленинградцев. Есть среди этих документов фотокопия секретной директивы фашистского командования от 22 сентября 1941 года. Второй параграф этой директивы (за № 1-а 1601/41) гласит:

«Фюрер решил стереть город Петербург с лица земли. После поражения Советской России нет никакого интереса для дальнейшего существования этого большого населенного пункта… Предложено тесно блокировать город и путем обстрелов из артиллерии всех калибров и беспрерывного бомбардирования с воздуха сровнять его с землей. Если вследствие создавшегося в городе положения будут заявлены просьбы о сдаче, они будут отвергнуты».

Нет, просьб о сдаче не было, даже «вследствие создавшегося в городе положения». Те, что ныне покрыты пискаревскими плитами, легли непокоренными в свою землю и сами стали ею. На могилах есть серпы с молотами — это лежат горожане. Под пятиконечными звездами — воины.

Миновав павильоны и вечный огонь, спускаемся к бассейну с выложенным на дне мозаичным факелом, идем по гранитным плитам траурных аллей — вдоль братских могил. Памятные надписи коротки: 1942, 1943… Все остальное — имена, лица — в сердцах тех, кто сюда приходит. Но гранит Пискаревского некрополя не молчанием встречает пришельца, а торжественным гимном. Сам камень поет реквием, и люди внимают ему затаив дыхание.

И нельзя передать на бумаге то, чему предназначено звучать с гранитных плит. Эту надпись на пискаревском граните, созданную участницей обороны Ольгой Берггольц, надо читать там, стоя с непокрытой головой, внимая камню и глядя на барельефы, высеченные на той же стене.

На высоком постаменте вознесена там статуя женщины с лицом скорбным и прекрасным. Это Родина-мать держит в руках гирлянду из листьев дуба и лавра, чтобы положить на могилы. Глядя на эту бронзовую статую, вспоминаешь всех героинь осажденного Ленинграда, ежедневно творивших свой подвиг. Одна из них, поэтесса Ольга Федоровна Берггольц, автор мужественных, всем нам памятных стихов, поддерживала ими в людских сердцах, даже в самые темные блокадные ночи, вечный священный огонь!..

III

Москва краснозвездная