– Ты предлагаешь то, о чем я думаю?

Она смущенно пожимает плечами.

– Если ты не против?

– А ты как думаешь?

Начинается все хорошо. Мои предварительные ласки эффективны, она издает правильные звуки, реагирует правильно. Все по-старому, конечно, ведь мы женаты уже почти четырнадцать лет, так что этого и следовало ожидать. Вот только обычно ей нужно больше разогрева, а сейчас она быстро набрасывается на меня. Мы занимаемся любовью в обычной позе, на боку, лицом друг к другу. Я готов кончить через несколько минут (честно, прошло уже много времени), но тут открываю глаза и вижу, что она смотрит за мое плечо пустым взглядом, и перестаю двигаться.

– Ты в порядке?

Джемма смотрит на меня, словно забыла, что я здесь.

– Да, в порядке. Ты почти закончил?

Я знаю, что у нее нет настроения и мне стоит остановиться, но прошло столько времени, и у меня нет воли на это.

– Да. Мне стоит выйти?

– Нет, все хорошо. Мои месячные через день или два. Это безопасно.

Мы возвращаемся к нашему проверенному ритму, и я умудряюсь кончить. Шесть секунд все чудесно, но потом я просто ощущаю пустоту. Не хорошую, удовлетворенную пустоту. А полную сожаления и грусти. Я отстраняюсь и переворачиваюсь на спину.

– Хочешь, чтобы я помог тебе кончить?

Джемма сворачивается как ежик, которого ткнули палкой.

– Нет, все хорошо. Было приятно, но я устала.

Наверное, это похоже на секс с проституткой. Не знаю, зачем Джемма все это начинала, но ее желание меня явно быстро прошло. Знаю, я давно не практиковался, но не думаю, что так плохо проявил себя.

Она тянется к ящику и достает маску.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Я беру книгу и пытаюсь читать, но глаза просто скользят по строчкам, не разбирая слов, поэтому я сдаюсь и выключаю лампу. Свет луны проникает через щели жалюзи и освещает ее лицо.

– Ты иногда задумываешься, что бы было, если бы мы завели второго ребенка? – спрашивает она, поворачиваясь ко мне и стягивая маску на лоб.

– Не знаю, наверное. Возможно.

Несмотря на изначальные планы завести хотя бы двух детей, как только у нас родился Элфи, Джемма больше не поднимала тему второго ребенка, как и я. Большую часть времени я не мог справиться и с одним Элфи. Потом прошли годы, и Элфи внезапно исполнилось шесть, и мы негласно решили, что он будет единственным ребенком.

– А я думаю. Много.

Правда? Я в последнюю очередь могу представить, как Джемма думает о другом ребенке. Она-то и о нашем единственном почти не думает.

– Ты никогда ничего не говорила.

– Потому что боялась твоего ответа.

– Что я не захочу ребенка?

– Возможно. Или хочешь. Не знаю.

– А ты хочешь?

Подушка шуршит, когда Джемма качает головой.

– Нет. Не сейчас.

– Но было время, когда ты хотела?

– Иногда. В хорошие дни. И иногда в плохие. Но нет, не особо.

Это совершенно не честно, учитывая, что и я второго не хочу, но мне грустно, что моя жена больше не хочет иметь со мной детей.

– Почему в плохие дни?

– Потому что, может, другой ребенок будет другим.

Я думал точно так же и не раз, но эти слова, произнесенные вслух, звучат ужасно эгоистично.

Я тянусь и беру Джемму за руку, но случайно задеваю ее бедро, и она дергается, неправильно прочитав мои намерения. Какое-то время мы лежим в тишине, застыв, словно бы боясь пошевелиться. Потом она приподнимается на подушке.

– Может, нам снова отвести его к доктору?

У меня не получается подавить вздох.

– Просто вдруг это поможет, – не отступает Джемма. – Может, нам предложат более эффективные стратегии взаимодействия с ним?

Я качаю головой.

– Они просто скажут, что это наше воспитание, Джем. Он неплохо учится, хотя ведет себя тихо, не очень общительный, но и проблем в школе не доставляет.

Джемма выпрямляется, опираясь на изголовье.

– Я недавно прочитала статью о детях-аутистах, маскирующихся в школе. Судя по всему, это распространенное явление.

– Он не аутист, Джем. Наверное, нам нужно просто принять, что мы благословлены трудным ребенком. А может, мы все делаем неправильно. Кто знает?

Джемма кивает, забирается обратно под одеяло и опускает маску на глаза.

– Мне нужно поспать. Завтра много работы.

– Хорошо, спокойной ночи. Увидимся утром.

Я отворачиваюсь и смотрю на полосы света на стене, гадая, о чем она думает, чего не говорит мне. Уверен, раньше мы знали мысли друг друга, за исключением тех темных, которыми никто с другими не делится. Мы были так близки, а теперь лежим в одной постели, а между нами пропасть шире Тихого океана. И внезапно я осознаю, как сильно скучаю по ней.

Я открываю мою особую коробку и проверяю, там ли каштаны. Прошлым вечером я положил их туда и спрятал под кроватью. Не думаю, что кто-то мог пробраться туда, пока я спал, но хочу проверить на всякий случай, вдруг монстр или кто-то еще прошел через парадную дверь.

Они все еще там. Я вытаскиваю их из коробки и считаю. Шестьдесят три и один в кожуре, значит, шестьдесят четыре. Мои каштаны очень гладкие. Я тру их об лицо. Люблю их. Я люблю их больше всего, как и лего. Папочка говорит, что я помешан на них. Помешан означает, что я не могу перестать думать и говорить о чем-то. Папа груб со мной, когда я помешан. Он кричит и говорит мне делать что-то как нормальный ребенок. Наверное, он имеет в виду, как другие дети на улице или в школе. Возможно, у них нет особенных вещей, как у меня. Я люблю, когда любимые вещи застревают в голове. Тогда там нет места для волнений. Вот только случается, что я бываю помешан на вещах, которых у меня нет и быть не может. Мне это не нравится, потому что они крутятся у меня голове, пока папочка не достанет их для меня, и тогда я чувствую себя лучше. Но иногда он говорит «нет», и это злит меня. Тогда я плачу, и моя голова болит. Я ненавижу папу за эти «нет». Иногда мой мозг говорит мне, что я хочу, чтобы он умер и не мог сказать «нет», а я смог принимать решение как взрослый. Не думаю, что я хочу, чтобы папочка умер, потому что люблю его, но иногда мой мозг говорит подобное. Не люблю, когда мозг так поступает. Может, я ужасный Генри[9], потому что он тоже проказник. Не хочу быть им, но иногда мой мозг говорит, что я такой.

Я снова подсчитываю каштаны на тот случай, если я потерял один. Считая их, я по очереди выкладываю их на кровать, как учил меня папа, чтобы не перепутать и не посчитать один и тот же дважды. Шестьдесят три и один в кожуре. Шестьдесят четыре. Мой любимый – в кожуре: он самый большой и волшебный. Я положил его туда, чтобы если кто-то придет за ним, он уколол пальцы.

Я смотрю на часы с Джокером. Мне приходится нажать на голову Джокера, чтобы зажегся свет, значит, еще слишком рано. Мамочка говорит, если приходится нажимать на голову, чтобы увидеть цифры, значит, мне нужно снова заснуть. Там написано пять, потом два, потом три. Мне разрешают вставать, когда на часах написано семь ноль-ноль. Это означает семь часов. Я снова нажимаю на голову Джокера. Пять, два, четыре. Не могу заснуть. Мне нужно, чтобы папочка проверил каштаны, вдруг я посчитал их неправильно. Если я разбужу его, он будет сердиться, но что, если один каштан украли, а я даже не знаю? Папочка скажет, что мне нужно подождать, но я не могу. Мне нужно знать сейчас. Я снова нажимаю на голову Джокера, выбираюсь из кровати и иду будить его.

Я разбираю гору писем, разбросанных по коврику общего коридора. Тут, наверное, почты на несколько дней, но никто, кроме меня, не забирает ее. Я раскладываю письма на пять кучек, по одной на каждую квартиру, и оставляю рядом с засыхающим растением в горшке, которое, как беженец в пустыне, просит у меня воды.

Моя почта состоит из двух подписанных от руки конвертов. Открываю один и нахожу рекламный буклет от местных членов парламента, полный лживых обещаний, и я знаю, что во втором, даже не открывая его. Снова лживые обещания. Иногда она его присылает, а иногда нет. А бывает, если мне сильно повезет, она даже кладет туда десятку.