Почти все мужчины были на войне, в колхозе работали женщины, старики, дети. Работали от зари до зари, до изнеможения, потому что хотели скорее поправить дело и помочь фронту.

И в это время из Башкирии к нам в колхоз прислали три трактора. Колесные, Харьковского завода. А за рулем были девушки, крепкие, работящие. Они приехали к нам со своими тракторами из далекой Башкирии.

…Все это вспомнилось мне в районном Доме культуры, когда я слушал взволнованное выступление секретаря райкома партии, которое теперь меньше всего было похоже на обычный в таких случаях доклад, посвященный торжественной дате. Мне потом сказали, что секретарь райкома родился и вырос в этих местах и хорошо знает все, что здесь было во время войны и в первые послевоенные годы. Видимо, и ему в этот вечер многое подсказала память сердца, которая бережно хранит все, что пришлось пережить одному человеку и целому народу.

Утро следующего дня было теплым и солнечным. В синем бездонном небе ни одного облачка. Совпало оно и с выходным днем. Так что по пути в Хорошки мы то и дело обгоняли празднично одетых людей, и все они шли и ехали в том же направлении, что и мы. Кто-то из райкомовских работников, ехавших вместе с нами, пошутил по этому поводу: «Сегодня все дороги ведут в Хорошки».

Кладбище за деревней. Зеленые ветви берез, не шелохнувшись, свисают почти до самой земли. И среди этой скорбной зелени высоко взметнулся памятник на братской могиле. Очертания памятника только угадываются — он пока закрыт белым покрывалом.

Мы сошли с автобуса и идем к братской могиле. Люди расступаются, дают нам дорогу. Они уже знают, что приехали родные и близкие погибших.

Знал я, что человеческой скорби всегда претит праздное любопытство, и поэтому меня смущало, что так много собралось людей у братской могилы. Что их привело сюда? Неужели только желание посмотреть на приехавших издалека родных и близких погибших здесь воинов?

Я взглянул на лица людей, молча уступавших нам дорогу, и все тревоги рассеялись. Меня обрадовала их теплота, сердечность и та скромная, даже немного застенчивая приветливость, с которой мои земляки встречали приезжих гостей.

Разные бывают встречи — шумные, назойливые, нарочитые, от которых на целую версту несет стремлением провести очередное оргмероприятие, и вот такие светлые, простые и сердечные, удивительно созвучные общему настроению.

Меня могут упрекнуть в излишнем пристрастии, но так уж получилось, что в результате стечения обстоятельств такие встречи я пока имел возможность видеть лишь у нас в Белоруссии. Как и во многих других районах нашей страны, здесь война прокатилась дважды — туда и обратно.

Не в этом ли причина того глубокого понимания человеческого горя и той постоянной готовности и умения просто и скромно помогать людям, когда им бывает трудно? Я где-то читал, что глубже и добрее смотрят на жизнь те глаза, которые видели много горя.

Не стало ли это умение и готовность откликаться на чужую беду своеобразной чертой национального характера народа, которую так хорошо подметили солдаты отступавших и наступавших здесь войск. Они называли жителей этого края тепло и сердечно, с присущей солдатам доброй улыбкой: братцы белорусы.

И вот сейчас они стоят по обе стороны образовавшегося в толпе прохода. Вот еще не совсем старая женщина, повязавшая голову темным платком. Она стоит задумавшись, но ее глаза смотрят приветливо и ласково. В них чувствуется какая-то грусть и тревога — может быть, женщине вспомнилась вот такая же братская могила под Москвой или Сталинградом, где похоронен муж ее. А могилы сына своего она и до сих пор не знает — мальчишкой шестнадцати лет ушел в партизаны и погиб где-то в Усакинских лесах со своим отрядом в февральскую блокировку 1943 года…

Я пытаюсь представить себе, о чем думают вот эти еще крепкие старики, стоящие чуть поодаль. На своем веку повидали они немало — воевали еще в ту германскую где-нибудь под Перемышлем, а после революции у Семена Михайловича в Первой Конной. В полной мере хлебнули горестей и этой войны, кто на фронте, кто в партизанах.

Вернувшись домой, а их было мало, кому довелось вернуться с войны, стали строиться заново на недавних пожарищах, работали в колхозе, стараясь как-то наладить трудную послевоенную жизнь.

А время не ждало. Вот еще двадцать лет отмерено жизнью, поседели за эти годы, но не согнулись упрямые старики, перед которыми, казалось, и горе и годы бессильны.

Открытие памятника на братской могиле в деревне Хорошки, Чаусского района, Могилевской области.

Кто знает, о чем думают сейчас эти люди, немало повидавшие на своем веку, что стоят молча вдоль длинного прохода, образовавшегося в толпе, заполнившей все пространство от деревни до братской могилы.

И только на смышленых мордашках деревенских мальчишек, в их широко раскрытых глазах можно было заметить детское, ничем не затуманенное любопытство. Мне почему-то захотелось назвать его голубоглазым…

Вот мы и у братской могилы. Она красиво убрана, у подножия памятника множество цветов. Сейчас начнется митинг, будет торжественное открытие памятника. Немного шумно, суетятся многочисленные репортеры, кинооператоры, любопытные мальчишки. И во всем этом людском водовороте оттесненные в сторону и как бы ко всему безучастные стоят родственники погибших — их жены, матери, сыновья. Подумалось: к чему сейчас им этот митинг с речами и даже воинским салютом (возле могилы уже выстроился взвод автоматчиков)? Им бы сейчас, матерям и солдатским вдовам, остаться у могилы одним и молча, а то и во весь голос, как это ведется издавна, выплакать свое закаменевшее, давнее горе, свою боль и тоску.

И все же митинг даже для них, казалось безучастных ко всему, был нужен. Нужны были и эти немного официальные слова Василия Ивановича Гнедько, открывшего митинг, и воспоминания офицеров запаса Струментова и Сапрыкина — боевых товарищей погибших, и это взволнованное выступление Нины Леоновны Снежковой, секретаря обкома партии.

А потом говорила ученица Сухаревской средней школы Инна Неврозова. Ее звонкий взволнованный голос в наступившей вдруг тишине звучал как натянутая до предела струна, болью отзываясь в сердце каждого. В нем было все — и еще не изведанное, но чутким сердцем девочки понятое человеческое горе, и трепетное волнение школьницы, впервые выступавшей перед таким множеством молчаливых людей.

Нужно, просто необходимо было и выступление ефрейтора Пасечникова — отличника боевой и политической подготовки. Он говорил, положив руку на свой автомат. Я стоял рядом и видел, как побледнело лицо молодого солдата, когда он от имени тех, кто сейчас в строю, давал клятву верности делу, за которое легли в землю их отцы и старшие братья.

И я смотрю на сыновей Андрея Махно, Филиппа Окуловского, Леонида Казанцева — это молодые, крепкие парни, выросшие уже после войны. Они стоят рядом, словно в строю, расправив плечи, высоко подняв головы. Лица их побледнели от волнения, глаза решительны и строги. И кто знает, может быть, и они, стоя у братской могилы, вместе с ефрейтором Пасечниковым повторяли слова суровой солдатской клятвы…

А потом был воинский салют в честь павших героев. Салют из тридцати автоматов, давали его молодые солдаты.

Мне помнится другой салют — у раскрытой братской могилы возле нашей деревни. Это прощались со своими погибшими товарищами красноармейцы, уходившие дальше, на запад. Их руки с автоматами, пистолетами, наганами подняты вверх. Направлены в осеннее пасмурное небо. Головы красноармейцев, без пилоток и касок, скорбно опущены к земле, где темным провалом уходила вглубь большая братская могила. Там, на дне ее, укрытые плащ-палатками, в одном ряду лежали воины, которым теперь не встать никогда…