Я даже толком ничего сказать не успел. Мать только сухо клюнула меня в щеку и унеслась куда-то прочь из палаты, куда меня перевели из реанимации, неся по коридорам этого лечебного заведения хаос и раздор. Она всегда так поступала, не слушала, а сразу делала далеко идущие выводы и шла напролом. Палата как палата. И, слава богу, что в России пока бесплатная медицина, во всяком случае, срочная.
Провалялся я в больнице почти месяц. За это время я уже десять лет успел проклясть и водителя того пепелаца, и нашу систему здравоохранения, и то, что вообще появился на свет. На время моей болезни маман взяла отпуск и перебралась в Москву, навещая меня почти ежедневно, а при ее виде младший медперсонал уже начинал прятаться по подсобкам, а врачи — запираться в кабинетах. Ну и конечно же, как только меня выпишут, мне обязательно нужно вернуться с ней домой. Потому что она больше не позволит мне гробить свою жизнь и шагать под колеса московских автомобилей. Насколько я понял из ее разговоров, мне чуть ли уже не нашли рабочее место в Калуге, только явись. Зарплата, конечно, не ахти, но как сказала маман, за аренду мне платить больше не придется…
От перспектив вернуться в родительский дом, как говорится, в зобу дыхание сперло, исключительно от восторга, не подумайте. Мне пришлось потратить три дня и дважды довести родную мать до слез, чтобы отбиться от этого крайне выгодного и здравого предложения. Для себя я еще по окончанию ВУЗа решил, что вернусь в Калугу, только если меня туда привезут против моей воли в смирительной рубашке, или же в гробу. Третьего дано не было, и точка. О чем мне в итоге и пришлось сообщить маменьке.
Выздоравливал я довольно быстро. Трещины срастались, каких-то неврологических симптомов кроме легкого головокружения время от времени, у меня не было, череп тоже заживал довольно быстро. Так что уже к концу декабря я должен был выйти на свободу.
У меня было очень много вопросов к неврологу — мужчине предпенсионного возраста. В первую очередь касательно травмы. О том, как меня сбила машина, я знал только со слов медработников и следователя, что мелькнул в моей жизни, как комета, и больше в больнице не появлялся. Из полиции даже не звонили, хотя маман раздобыла для меня целый смартфон взамен моей разбитой при падении трубки.
Ведь вместо капота и удара об асфальт, я помнил совершенно другое… Мою первую с Лу и Илием встречу. И эти воспоминания были так же реальны, как и мое нахождение сейчас в палате.
Я чувствовал какую-то неправильность, хотя сейчас, оглядываясь назад, я понимал, насколько невероятны были бы все мои приключения: безусловная удача, масса адекватного народу на моем пути, какой-то налет избранности… Попади я в иной мир на самом деле, то должен был бы загнуться от какой-нибудь местной кишечной инфекции в первую же неделю, ну или после получения сложного перелома заработать гангрену, а потом и умереть. Но нет, мой агонизирующий мозг выдал мне стройную и гладкую галлюцинацию, в которой я — чуть ли не спаситель целого мира, вершитель судеб и теневой кардинал целого государства. В интернете пишут, что это — типичная предсмертная галлюцинация. Так мозг пытается замаскировать боль и сам факт того, что ты вот-вот умрешь. Последний миг, агония. Кто-то видит свет в конце тоннеля, а я — вымышленные миры.
Мой мозг постарался на славу и в неполные двое суток сумел построить не только правдоподобную многомерную галлюцинацию, но и заставил меня прожить в ней почти десяток лет. Может, именно так и выглядит посмертие? Ты просто угасаешь, а вместо одной жизни — проживаешь другую? Может, я уже мертв и эта реальность, с Москвой, работой в салоне сотовой связи — просто очередной уровень посмертной галлюцинации, в которую провалился другой, реальный Антон, в момент своей гибели? Может, я вообще совершенно другой человек? От этих мыслей начинала болеть голова, плюс возникали сомнения вообще в реальности происходящего вокруг. Приходилось украдкой щипать себя за кожу. Боль была вполне реальная и понятная. Хотя и на Таллерии я чувствовал все более, чем реалистично…
В целом, врач подтвердил мои догадки, указав на то, что лицо реаниматолога могло быть мне знакомо, потому что даже без сознания мозг продолжает получать и обрабатывать информацию. У меня мог быть бред, приоткрыты глаза, или просто доктор Гурьев проверял у меня зрачковый рефлекс, ведь меня привезли именно в его дежурство.
К концу моего срока госпитализации я начал слышать голоса. Сначала это были обрывки фраз и разговоров, которые я вел якобы на Таллерии, а потом все свелось к тонкому, едва слышимому шепоту Лу. Она звала меня, она искала меня. И это было просто невыносимо.
На последнем визите к неврологу я тонко намекнул о своих тревогах. Не сказать, что я боялся психушки, но и общество у нас такое, не слишком терпимое к подобным отклонениям. Так что я тонко намекнул, что после травмы у меня появились… Нет, я не сказал голоса, скорее, миражи, связанные с тем, что мне привиделось во время комы.
— Знаете, я стал плохо спать… Это немного мешает и сбивает с толку… Может есть какие-то лекарства? Успокоительные? — спросил я прямо, ерзая на казенном стуле.
Невролог только посмотрел на меня поверх очков и вернулся к заполнению карты.
— Антон Сергеевич, у вас была серьезная травма головы, вы можете некоторое время слышать что-то… Знаете, звон в ушах, или нечто подобное. Случаев шизофрении же в семье не было? Раньше не жаловались?
Я отрицательно замотал головой.
— Нет. Это именно продолжение того сна, что я увидел во время комы. Меня это тревожит.
Врач еще раз посмотрел на меня, и что-то в моем тоне не позволило ему просто от меня отмахнуться.
— Давайте я запишу вам номерок, Антон Сергеевич. У моего однокашника дочь занимается частной практикой, пишет сейчас работу, как раз по коматозникам. Может, сможете договориться о приеме за полцены, если ваш случай покажется интересным. Ну, или выпишет вам препараты, но это можно и в неврологическом диспансере получить, анонимно. Что скажете?
— Да, да, конечно, — закивал я, — пишите, я обязательно позвоню.
«Потому что у меня капитально едет крыша», — подумал я. Прямо сейчас я слышал тихий шепот Лу.
Невролог оторвал чистый стикер и записал номер телефона.
— Зовут Анна Васильевна, — сказал он, протягивая мне бумажку, — не знаю, как у нее сейчас с нагрузкой, Новый год скоро, но попробуйте.
— Спасибо, обязательно.
Бумажка с номером исчезла в кармане треников, я терпеливо дождался, пока врач заполнит карту и вышел из кабинета.
Через три дня меня выписали. В приемном покое, сопровождаемый маман, я столкнулся с бригадой, которая работала на реанимации и прямо сейчас зашла с улицы. При виде одной из фельдшеров у меня перехватило дыхание. Когда невысокая темноволосая девушка почти поравнялась со мной, я прочитал на бейджике ее имя и должность. «Лусинэ Армановна Джанинян, фельдшер выездной бригады» и фото владелицы, с которого на меня смотрела Лу.
Только эта версия была чуть иной. Ярче выражена горбинка на носу, чуть меньше рост. Я уже подумал, что мне опять мерещится, как один из коллег окликнул девушку:
— Лу! Давай быстрее, у нас тут минут пятнадцать, пока опять не припашут.
— Да пусть удавятся! — совсем без акцента ответила девушка коллеге через плечо, чуть не налетев на меня в этот момент.
— Осторожнее! — взвилась маман, которая шла рядом и вела меня под локоть. — У него травма головы!
Я же продолжал тупо пялиться на маленькую армянку, будто увидел привидение. Девушка скользнула по мне взглядом и на миг, наверное, даже узнала, хотя прошел уже месяц и вряд ли она четко вспомнит парня с разбитой головой, которого их бригада подобрала поздно ночью в одном из дворов замкадья. Буркнув что-то типа «да, хорошо», чтобы успокоить мою родительницу, фельдшер исчезла в недрах приемного покоя.
Я же остался один на один с нахлынувшими фальшивыми воспоминаниями о жизни, которой у меня и не было, о чем свидетельствовал мокрый московский снег и шум города.
