В итоге политика Ягеллонов и их преемников, королей династии Ваза, направленная на превращение Польши в доминирующее в Центральной, Юго-Восточной и Восточной Европе государство, не была в должной степени поддержана польским обществом, не видевшим острой необходимости в создании империи. Естественно, что в этих условиях вести речь о создании сильной постоянной армии не имело смысла – необходимыми ресурсами для ее создания корона не располагала. Когда же благоприятная внешнеполитическая ситуация конца XV – 1-й половины XVI в. стала достоянием прошлого, когда четко обозначилась угроза как с Востока, со стороны Москвы, так и с Юга, со стороны Турции и Крыма, когда обострилась борьба за Ливонию и возник острый конфликт со Швецией – было уже поздно что-либо менять. Военные реформы Стефана Батория способствовали победе Речи Посполитой в Ливонской войне, на время остановили шведскую экспансию в Прибалтике и вкупе с внутренним кризисом в России обеспечили возвращение Смоленска и прилегающих к нему земель, а также привели к определенным успехам в борьбе с турецко-татарской угрозой. Однако создается впечатление, что для блага Речи Посполитой лучше бы этих побед не было. «При взгляде на восток любой застенковый шляхтич пренебрежительно опускал кончики губ – после побед над шведами и татарами Москву уже ни во что не ставили…» – писал отечественный историк И.Л. Андреев, касаясь образа одного из наиболее опасных противников Речи Посполитой в шляхетском сознании³⁸⁵.

Чем же еще можно было объяснить эти успехи, как не идеальностью сложившегося к тому времени политического устройства Речи Посполитой? И нужны ли были в таком случае реформы, если социальный и политический порядок признавался идеальным? Мы уже приводили в начале этой главы цитату из работы современных польских историков об утвердившейся в шляхетском сознании вере в совершенство своего государства и своем превосходстве над окружающими. Теперь продолжим эту незавершенную мысль: «В XVI столетии и позднее шляхта не испытывала комплекса собственной неполноценности при сравнении себя с Европой (и что уж там говорить о варварских, с точки зрения просвещенных «сарматов», Московии, Крыме и Османской империи. – П.В.). Наоборот, свободно заимствуя европейские достижения, она все сильнее подчеркивала свое превосходство. Главным аргументом в пользу этого убеждения была именно свобода, которая систематически ограничивалась в монархиях, где существовала абсолютистская форма правления…». Когда же во 2-й половине XVII в. ситуация и внутри самой Речи Посполитой обострилась до предела, и вокруг нее стала неблагоприятной, перемены стали практически невозможны – корона была слишком слаба, чтобы их осуществить, а знать и шляхта или не могла, или не хотела перемен. Одной из черт шляхетской культуры, отмечали авторы «Истории Польши», стала ее «местечковость» – «…шляхтич жил в деревне, чувствовал себя связанным с землей и местным сообществом, а потому в делах более широкого масштаба выступал выразителем этого местного интереса. Со временем, когда достаток и чувство безопасности укрепили его привязанность к деревне, общественная деятельность стала ограничиваться сеймиками и другими локальными собраниями… И в рамках этого несколько идиллического, ассоциировавшегося с Аркадией понимания свободы зародилось и крепло убеждение в совершенстве и некой исключительности сложившихся институтов, а это способствовало, в свою очередь, формированию консервативных, охранительных взглядов шляхты…»³⁸⁶. И не случайно в 1669 г., после бурных событий конца 40-х – 60-х гг. XVII в., сеймовая конституция провозгласила принцип отрицания всяких новшеств, которые были, по мнению делегатов сейма, чреваты большими потрясениями и угрозой для шляхетских вольностей и свобод как залога самого существования Речи Посполитой. Общественно-политические и экономические структуры и институты Польско-литовского государства закостенели, утратили прежнюю гибкость и способность реагировать на вызов времени. «Свобода», «вольность», которыми так гордилась польско-литовская шляхта и которыми умело пользовалась магнатерия, стремясь сохранить свое господство в политической и экономической жизни Речи Посполитой, как это ни печально, стали одними из важнейших причин гибели шляхетской республики.

Все более и более клонившаяся к анархии, Речь Посполитая не могла на равных соперничать с соседствующими государствами, где постепенно утверждался абсолютизм с присущим ему ограничением сословных прав в пользу центральной власти, где складывался правильный, регулярный полицейско-бюрократический аппарат, обеспечивавший более или менее четкое функционирование всего государственного организма в целом и его отдельных отраслей в частности. Свобода и вольность, граничившие с анархией, оказались несовместимы с требованиями завершения военной революции!

В итоге среди прочих необходимых преобразований не была завершена и военная революция, требовавшая от знати и шляхты отказа от прежней вольной и свободной жизни, на что она оказалась неспособной. Общий итог хорошо известен – в конце XVIII в., когда была наконец осознана необходимость перемен и сделаны первые попытки отказаться от пресловутых шляхетских вольностей, угрожавших существованию самого Польско-литовского государства, было уже поздно. Могущественные соседи не допустили осуществления реформ, в том числе и военных, и положили конец существованию Речи Посполитой. Анализ особенностей реализации основных положений военной революции в Речи Посполитой позволяет согласиться с мнением Р. Фроста, который указывал, что ее успешное осуществление определялось прежде всего не овладением передовыми военными технологиями, а переменами в культуре и, добавим от себя, менталитете, мироощущении общества (или, по крайней мере, той его части, которая оказывала определяющее воздействие на формирование внешней и внутренней политики конкретного государства)³⁸⁷. И хотя эти слова были произнесены английским историком в адрес допетровской России, тем не менее они в полной мере могут быть отнесены и к Речи Посполитой XVI–XVII вв. Не сумев измениться внутренне, Речь Посполитая не смогла измениться и внешне. И этот консерватизм, пропитавший все основные институты польско-литовского общества, в конечном итоге привел шляхетскую республику к гибели. «Архаичная Польша…, раздираемая религиозными сварами, – писал П. Шоню, – даже в период своего золотого века представляла собой всего лишь неустойчивую федерацию крупных доменов. И перед лицом суровой реальности окружающих ее истинных государств она была обречена исчезнуть в череде разделов 1772, 1793 и 1795 годов»³⁸⁸. И не последнюю роль в трагическом Finis Poloniae сыграла незавершенность процессов, связанных с завершением военной революции.

Когда в 2-й половине XIII в. на землях в Малой Азии, пожалованных вождю тюрок-кайы Эртогрулу сельджукским султаном Ала-эд-дином Кейкубадом I, возникло небольшое пограничное княжество-удж, никто не мог предположить, что именно из него вырастет спустя двести лет могущественная держава. Она положит конец существованию Византийской империи и заставит трепетать перед собой и Европу, и Азию и во многом предопределит историю и Азии, и Европы. В самом деле, в то смутное время, когда Ближний Восток, Малая и Передняя Азия являлись ареной ожесточенной борьбы сельджукских и египетских султанов и эмиров, монголов, византийцев и крестоносцев, как писал отечественный византинист Ф.И. Успенский, «…таких небольших орд появилось много в связи с передвижениями монголов, и они обыкновенно гибли без следа или растворялись среди более крупных племен или государств…»³⁸⁹. Действительно, что можно было ожидать от небольшого полудикого племени (а если верить османским хроникам, то у Эртогрула в подчинении было поначалу всего лишь 400–500 кибиток. – П.В.), полностью лишенного своих корней и попавшего волею обстоятельств в чуждую ему среду?