То же самое можно сказать и о структуре армии. Выше мы уже отмечали, что изменение соотношения кавалерии и пехоты в пользу последней являлось еще одним признаком военной революции. Конечно, в зависимости от условий ТВД и традиций развития военного дела эта разница в разных странах могла различаться, однако в целом закономерность соблюдалась, и значение кавалерии на фоне усиления позиций пехоты и артиллерии постепенно падало. И если вернуться несколько назад, то нетрудно заметить, что с 70-х гг. XVI в. и по начало 30-х гг. XVII в. значение пехоты в армии Речи Посполитой медленно, но неуклонно возрастало, причем росла и боеспособность пехоты, ее самостоятельность на поле боя. Однако и эта тенденция с переходом от прежней модели комплектования армии к новой, «компутовой», постепенно сошла на нет.
Если же принять во внимание драгун, которые представляли собой «ездящую» пехоту, то соотношение кавалерии и пехоты в польско-литовской армии примет несколько более классический вид, хотя все равно будет достаточно далеко от западноевропейских стандартов. Так, в том же 1655 г. шведский король Карл Х в составе своей армии имел 2 % драгун, 67 % пехоты и 29,6 % кавалерии, а в 1702 г. во французской армии кавалерии было 16 %, пехоты 84 %, в имперской армии соответственно 31,9 % и 68,1 %, а в прусской – 17,9 % и 82,1 %378.
Таким образом, со времени учреждения компутовой армии соотношение пехоты к коннице, достигнутое при Владиславе IV в годы его реформ, так и не было повторено. Более того, мы можем наблюдать в известной степени откат назад, на полтораста лет, во времена гетмана Я. Тарновского. Трудно не связать этот откат с теми переменами, вернее, с их отсутствием, в политических и социальных институтах Речи Посполитой после знаменитого «Потопа»50-х гг. XVII в.
Касаясь соотношения родов войск в польско-литовской армии той эпохи, необходимо отметить и незначительность роли полевой артиллерии в течение 2-й половины XVII в. Она так и осталась малочисленной и слабой. И если под Хотином в 1621 г. польско-литовская армия имела на 60 тыс. солдат и казаков 51 пушку, т. е. в среднем на 1 тыс. чел. 0,85 орудий, то к концу века, в 1683 г., под Веной, Ян Собеский на почти 27 тыс. солдат имел всего 28 орудий – т. е. на 1 тыс. чел. 1,1 орудие. Прирост минимальный! И это при том, что его союзники, имперцы, располагали в сумме 48 тыс. солдат и офицеров при 112 орудиях – 2,3 орудия на 1 тыс. чел.379. Между тем К. фон Клаузевиц отмечал значимость артиллерии как наиболее могущественного средства истребления неприятельских войск, а Наполеон, также высоко ценивший артиллерию, полагал, что идеальная армия должна иметь не меньше, чем 1,5 орудия на 1 тыс. чел.380. Таким образом, даже до минимальной нормы польско-литовские армии 2-й половины XVII в. не дотягивали, представляя собой оружие, «заточенное» в большей степени для ведения «малой» войны. В качестве примера можно привести расклад родов войск в армии Яна Казимира в заднепровской кампании 1663–1664 гг. Войско Речи Посполитой, выступившее в поход под началом своего короля, насчитывало 15 тыс. крымских татар, около 12 тыс. козаков (преимущественно конных), 12 тыс. литовского «компута» с 3 тыс. добровольцев и надворных команд и 19 тыс. коронного войска (и в нем только 8,6 тыс. пехоты). Таким образом, армия практически на 3/4 состояла из конницы!381 Кавалерия, способная быстро и бурно атаковать, нападать на отдельные отряды неприятеля, мало годилась не только для ведения осадной войны, но даже и для генерального сражения – в одиночку, без серьезной поддержки пехоты и в особенности артиллерии, ей было сложно справиться с неприятельской пехотой, обученной отражать атаки кавалерии залповым огнем мушкетов и картечью полковой артиллерии. Тактика, в основе которой лежало предпочтение удару перед огневой мощью, в условиях широкого распространения новой, линейной тактики, становилась все менее эффективной. И чем совершеннее становилось огнестрельное оружие, тем меньше шансов было у польских гусар и «панцерных» (так стали называться после начала казацкого мятежа на Украине бывшие коронные казацкие хоругви) врубиться в строй неприятельской пехоты. Первые же сражения Северной войны, и в особенности Клишов (июль 1702 г.), наглядно продемонстрировали это.
Подводя общий итог всему вышесказанному, нетрудно заметить, что кризис середины XVII в. подорвал основы шляхетской республики. Хотя Польско-литовское государство сумело выбраться из него с относительно минимальными на первый взгляд территориальными потерями, пик могущества Речи Посполитой был уже позади. Остаток XVII в. Польско-литовское государство, можно сказать, доживало, пользуясь тем запасом прочности, который был заложен прежде. Однако к началу XVIII в. он оказался в значительной степени исчерпан, и крушение военного могущества Речи Посполитой произошло в исторически очень короткие сроки, буквально при жизни одного поколения. Блеснув под Веной в 1683 г., уже в 1686 г. поляки были наголову разбиты турками в Молдавии, а Северная война окончательно поставила крест на репутации армии Речи Посполитой. Х.-Г. Манштейн, адъютант русского фельдмаршала Б.Х. Миниха, вспоминая о событиях начала 30-х гг. XVIII в., когда русские войска вступили в Польшу, с тем чтобы оказать поддержку избранному на престол Речи Посполитой саксонскому курфюрсту Августу III, писал: «Ни разу в этой войне 300 человек русских не сворачивали ни шага с дороги, чтоб избегнуть встречи с 3000 поляков; они побивали их каждый раз…»382.
В последующие десятилетия XVIII в. могущественные соседи дряхлеющей буквально на глазах Речи Посполитой бдительно следили за тем, чтобы в ней не победили силы, способные изменить неблагоприятный для польско-литовской государственности ход событий. Три раздела Речи Посполитой в 1772, 1793 и 1795 гг. положили конец ее существованию. И, пожалуй, можно согласиться с мнением польских историков, что «…причины того, что Польша не стала великой державой и что для экспансии не хватало материальных средств, надо искать во внутриполитических факторах. Внешнеполитическая слабость Речи Посполитой проистекала напрямую из отсутствия сильной королевской власти, но определялась несовершенством политической системы, которая создавала условия как для самоуспокоенности и беззаботной жизни, так и для проявления частных интересов в неслыханных масштабах. Эти чрезмерные амбиции знати, не находя институционного воплощения, блокировали завершение реформ государственного устройства и казны…»383.
В самом деле, те самые принципы политической организации Речи Посполитой, которыми так гордилась шляхта, сыграли и с ней, и с ее государством злую шутку. В условиях, когда вокруг Польско-литовского государства, где господствовала «свободная элекция», liberum veto, где король «правил, но не управлял» (rex regnat, sed non gubernat), где доходы короны были слишком незначительны, чтобы можно было сформировать аппарат управления, зависимый от короля, но не от сейма и сеймиков, где так и не удалось преодолеть политическую децентрализацию власти, уже к середине XVII в. практически сформировались государства с сильной центральной властью, располагавшие и необходимой властью, и ресурсами, и возможностью их мобилизации для решения насущных политических проблем, у Речи Посполитой не было шансов на выживание. Отсутствие сильной постоянной армии, оснащенной и обученной по последнему слову тогдашнего военного дела, предопределяло переход Речи Посполитой из государств – субъектов международных отношений в объект притязаний более сильных и удачливых соседей, сумевших завершить в приемлемые сроки военную революцию.
Представляется, что свой шанс польско-литовская правящая верхушка упустила в конце XV – 1-й половине XVI в. В какой-то степени поражение Тевтонского ордена в Тринадцатилетней войне стало роковым для Польши. В польско-литовском союзе Польша была ведущим, а Литва – ведомым, и польские порядки определяли вектор развития основных структур и институтов польско-литовского сообщества в целом. Однако, к несчастью для Речи Посполитой, в тот момент, когда политическое и социально-экономическое устройство Польского королевства еще не завершило своего формирования, когда оно еще было гибким и могло быть скорректировано, Польша лишилась достаточно мощного «Вызова» (выражаясь языком А. Тойнби), который потребовал бы надлежащего ответа и соответствующего изменения направления развития политических и социально-экономических структур. От московской экспансии Польша оказалась прикрытой Литвой, которая до поры до времени худо-бедно, но противостояла наступлению Рюриковичей. Османская угроза также не была для Польши первостепенной – с ней вели борьбу Габсбурги и венгры, надежно прикрывая южные границы Польши. Набеги татар, конечно, наносили большой ущерб, но они, в отличие от России XV–XVI в., практически не касались сердца Польского государства, опустошая главным образом его окраины. Той небольшой наемной армии, на содержание которой выдавал деньги сейм, и частных магнатских армий хватало, чтобы вести «малую» войну с татарами. Орден же после серии серьезнейших неудач в 1-й половине XV в. уже не был тем могущественным государством, в борьбе с которым польская корона могла обуздать своевольство знати и шляхты. Благоприятная экономическая конъюнктура и возможность осуществления внутренней колонизации способствовали постепенному превращению воинственного «рыцарства» в относительно мирную «шляхту», все более и более углублявшуюся в хозяйственные проблемы и более заинтересованную вопросами эксплуатации своих имений и получением от них доходов, нежели военными походами, а также росту партикуляризма в шляхетской среде. В итоге, как отмечают польские историки, «…в Речи Посполитой не уделялось большого внимания внешней политике. Она не отличалась продуманностью, сочетая не связанные между собою, часто противоречившие друг другу интересы монарха и шляхты, отдельных родов знати, Короны и Литвы…»384.
