— Не-ет, она всегда в первую. — Светка взбиралась на колени к Володе: встала сначала на перекладинку табуретки, взялась за Володины плечи, чуть подтянулась и уселась, довольно и громко пыхтя. — Калымит где-нибудь. Домов-то много, маляры нарасхват. С утра еще прибегают, мамку зовут.

— И ты одна тут каждый вечер?

— Когда как. Когда с Мишкой играем, он сюда прибегает, когда я к ним хожу. Сегодня они что-то рано спать легли.

— Есть хочешь?

— Ой. Я же забыла! Еще как хочу! У меня же вон котлеты на сковородке лежат. Давай вместе есть?

— Давай. Только давай сначала умоемся.

Она соскользнула, подпрыгнула к умывальнику — раз-два — руки, раз-два — мордашку, — Володя остановил:

— Так, Светка, не годится. Вместе, так вместе. — Намылил ей руки, намылил щеки и горсткой стал ее мыть — Светкин холодный, острый носишко щекотал ладонь.

Разогрели котлеты, поели, попили чаю. Светка предложила:

— Давай что-нибудь делать?

— А что? — Володя огляделся. — Хочешь, корабли будем строить?

— Ой! Еще как. — Светка опять прижалась к Володиному колену.

Володя разрезал газеты на квадраты и принялся сворачивать из них кораблики.

— Смотри, Светка, вот этот сделаем с одной трубой… Этот… с двумя… Эти маленькие — лодочки будут. Вот, пожалуйста, целый караван.

— А еще? — осипшим голоском спросила Светка.

— Еще? — Володя посмотрел на часы. — Спать пора, Светка. И где твоя мать ходит? Разве можно на столько бросать?

— Приде-ет. Никуда не денется. — Светка передвигала кораблики по столу. — Меня ведь не бросишь. Ну, еще давай что-нибудь, дядя Володя.

— Давай лучше расскажу что-нибудь. А ты ложись.

— Не-ет. Давай делать!

Тут услышали, как с надсадной гулкостью распахнулась барачная дверь, как по коридору кто-то тяжело затопал и заполнил его низковатым, певуче-веселым голосом, привыкшим к воле:

— Где там моя домовница? Светик-семицветик, краса ненаглядная? Вот я ее сейчас съем!

Светка присела, собирая кораблики:

— Мамка идет. Наугощалась где-то. — Володя встал. — Да ты не бойся. Она конфеты несет.

— Наугощалась, значит, выпила? — Володя уже вскидывал, приглаживая, волосы. — Да это как же можно?!.

— Поднесут, дак как откажешься, — рассудительно заметила Светка. С корабликами в руках она уже стояла у двери.

— Девонька, ты где? — Светка бросилась к матери, ткнулась лбом в живот, вскинула руки:

— Видишь, видишь? У меня кораблики!

— Ой, Володя у нас! — засмеялась. — Гости в доме, а хозяйки нет.

— Здравствуй, Евгения, — Володя сплел на груди руки, вскинул голову. — Ты могла бы спросить, почему я здесь так поздно. Ребенок до этих пор мог бы слоняться по коридору. Голодный, холодный, а ты где-то развлекаешься и думать забыла, что ребенок совсем брошенный.

— Вот ведь как рассердился-то! — Женя сняла черную сатиновую тужурку, бросила ее на кровать, осталась в пестренькой блузке-безрукавке и тут же засмущалась, не зная, куда деть полные, розовые, сильные руки. — Ой, да чего ты, Володя! — Притянула к себе Светку, загородилась ею, оглаживая ее, волосы ворошила; виновато, добро поглядывала на Володю.

— При чем тут рассердился?! Я возмущен. Ты вот выпила, тебе все хорошо и замечательно. А что Светка видит? Ты бы лучше на реку ее сводила, на берегу посидела. Да мало ли что можно придумать, чтоб развивался ребенок, а не за печкой сидел. — Володя порозовел, все чаще вскидывал волосы, отводил наконец, изливал душу.

Женя присела на кровать и теперь смотрела на него снизу вверх. Она чуть морщила лоб — так старательно слушала.

— Спасибо тебе, — опустила голову с примятым за день, сбившимся узлом кос.

— Вовсе не к спасибо все это я вел. Неужели ты, Евгения, не понимаешь: у ребенка радостей нет, и у тебя их не будет. У меня вот отец тоже пил — прятались от него с матерью, по ночам к соседям убегали. Что вот мне вспоминать, кроме страха?

— Ну уж, Володя, чего ты… Да я разве пью, — смущенным бормотком откликнулась Женя, не поднимая головы.

— Пойми, Евгения, у Светки должно быть детство. Ты же мать и, естественно, сначала должна быть матерью.

Светка сонно таращилась на него с табуретки, а Женя вдруг заплакала. Отвернулась к стене и, уткнувшись в косынку, беззвучно зашлась — только плечи задрожали. Светка очнулась, быстро съехала с табуретки, потянула Володю за штанину, сердито говоря:

— Давай вот, успокаивай теперь.

Он шагнул к Жене:

— Реветь-то и не надо, от рева какой толк…

Светка сердито прошипела:

— Да воды, воды из ведра зачерпни.

Женя, не отворачиваясь от стены, махнула на них, сказала сырым, срывающимся голосом:

— Н-не… хочу.

Утерлась косынкой, вскочила, кинулась к умывальнику, долго звенькала жестяным носиком и потом с влажно пламенеющим лицом опять присела на кровать. Заговорила без всхлипов, разве только горло еще чуть-чуть перехватывало:

— Я ведь не от обиды ревела. Хорошо ты меня расчихвостил, так мне и надо. Сочувствия, Володя, я много видела. И что девчонки по общежитиям всегда водились-нянчились со Светкой, и парни, какие бывали, всегда с уважением к моей доле: кто шоколадку, кто куклу, кто санки — смотря по возможностям. А уж про местком я и не говорю. Никогда нас не забывали — ни к Новому году, ни к женскому дню, ни к ноябрьским.

Легче, конечно, легче, Володенька, с сочувствием жить. Без него бы, не знаю, что и делала. Но и с ним, знаешь, иногда невмоготу — охота куда-нибудь спрятаться. Может, и нехорошо говорю, да уж как есть. Сочувствие-то все время не дает забыть, что не все у тебя ладно. И рада бы когда уклониться от этого «неладно», а тебе не дают, тут как тут с сочувствиями.

Ты вот отчитал меня сегодня, отругал как следует, и правильно сделал. Вот я и заревела, что все, все ты правильно говорил. Уж и не помню, когда меня ругали! Разве что бригадир когда цыкнет. А так вот за жизнь мою тарарамистую хоть бы кто словечко сказал. Сочувствовать сочувствуют, а жить никто не учит. Спасибо тебе, Володя.

Светка уже спала, забравшись на кровать, за материну спину, и Володя, дав Жене выговориться, сразу же поднялся, кивнул на Светку.

— Вон как причмокивает. Намаялась, наверно, за троих. Пойду, спокойной ночи. — У двери уже сказал: — И не ругал я тебя вовсе. И не хотел, чтоб ты ревела. Может, лишнего что наговорил, меня ведь занесет когда, не остановишь.

— Заходи, Володя. Просто так, по-соседски.

Назавтра, вскоре после смены, Светка заглянула в Володину комнату:

— Дядя Володя, выйди сюда. — Она была с громадным алым бантом на макушке, в песочном платьице с кружавчиками.

Володя вышел.

— Пошли к нам в гости. Мамка звала.

— Праздник, что ли, какой?

— Никакой не праздник. Просто в гости приглашаем.

— А ты вон как нарядилась.

— Мамка велела. — Светка почему-то перешла на шепот: — Ой, и она нарядная.

— Тогда и я пойду наряжаться.

— Не, пошли так. Мне уж ждать надоело.

Пришли. Женя — в светло-зеленом, с серебряной нитью, костюме, в туфлях на каблуке, коса не в узел скручена, а вольно опущена — склонялась над накрытым столом, передвигала, поправляла тарелки, стаканы, вилки-ложки.

— Спрашиваю, праздник какой? Нет, говорит, просто гости. — Володя за руку поздоровался с Женей. Она смутилась: прежний и обычно широкий румянец как-то вмиг перешел в темно-пунцовую бархатистость. — Думаю, никогда не видел простых гостей. Схожу-ка посмотрю. — Женя выпрямилась, отошла от стола, оказалась рядом с Володей. Они были одного роста, но Женина высокая, крепкая грудь, вся ее матерая, широкая стать превращали Володю в совершенного подростка — теперь он смутился этим невольным и не в его пользу сопоставлением и попятился к печке, в уголок, на табуретку.

— Да и смотреть-то не на что. Какие гости, эта Светка вечно навыдумывает. Просто послала узнать, вдруг ты не ужинал еще. Ну, и как-никак надомовничался ты вчера. Можно или нет благодарность-то тебе вынести? — с некоторым напряжением пошутила она.