— Нервы у тебя барахлят.

— Что ты, от вранья болею. Ладно бы не в Тихове жили и врали издалека. А то же здешние. Есть у нас нечего, кто как изворачивается, хозяйствуем — на таком-то черноземе — через пень-колоду. Традиций уже никаких, а послушаешь — все замечательно, ух! Всех бы утопила! Тишенька, давай их переведем!

— Как?!

— Заманим куда-нибудь, свяжем.

— Еще что?

— Отвезем в какую-нибудь пустынь. Пусть там друг другу врут.

— И как же мы их заманивать станем? Чем?

— Ну не заманивать. Подкараулим давай. Мешок на голову — и в пустынь.

— По-моему, ты хочешь вернуть меня в Сибирь. Но уже за казенный счет.

— Тишенька, милый, выдумаешь тоже. — У Глафиры Даниловны укоризненной влагой прохватило глаза. Она опять прижалась к Тимофею. — Но что-то же надо с ними делать!

— Одного отвезешь в пустынь, такой же на его место сядет.

— Нет! Не согласна, Тишенька. В Тихове можно их перевести. Вообще я не знаю. А в Тихове можно. Только взяться как следует.

— Может, мышьяком пойдем их травить, хлорофосом?

— Тишенька, хотя бы с одного начать. — Глафира Даниловна встала, цветастый полушалок, волнуясь, на груди стянула, щеки разгорелись, глаза горячо посветлели. — Тишенька, надо извести Степана Васютина.

— Тоже, поди, в женихи набивался?

— Я мечтаю о справедливости. При чем здесь жених, Тишенька, — Глафира Даниловна зябко поежилась, передернула полными плечами, отстранила Тимофееву неловкость, опять засмотрелась вдаль, куда-то за Дубовку, за лес и за поле.

— Он муж Гали. Моей подруги. Он ее замучил.

— А-а, помню. Вчера зареванная к тебе приходила. Бьет, что ли? Или пьет?

— Она видеть его не может. От вранья его совсем больной стала. Из-за пустяков ревет. А какая добрая, веселая была. Отравил, замучил, чембец проклятый.

— Пусть выгонит. Раз он такой… Как ты его припечатала?

— Чембец — по-тиховски значит сытый, гладкий, блудливый кот.

— В три шеи пусть гонит этого кобеля.

— Не так все, Тиша. У них двое детей, дом, но и терпеть тяжело. Он же врет не потому, что отродясь врун и обманщик, а привык. Хуже пьяницы. Ладно бы соврал только, да и думать забыл, ему же обязательно оправдать вранье надо, вывернуться.

— Никак не ухвачу, про что же он врет-то? Как выворачивается?

— При укрупнениях, например. Дубовку-то он разорил. Все пел, все нахваливал: будете благоденствовать, дорогие земляки, на центральной усадьбе. А на центральной самим негде жить. Разорил, оселил, кто в Тихове осел, кто за тридевять земель подался — только не на центральной. Потом опять понес: ошибка вышла, но надо было действовать. Кто не действует, тот не ошибается. Хоть что-то делать надо, дорогие земляки. Хоть как-то помогать родному краю. Раз ошибемся, два ошибемся, но найдем верный путь.

— Лучше бы не так говорил. Раз соврем, два соврем, а там, может, и правды не надо.

— Вот именно. Библиотеки тоже он укрупнял. Из всех деревенских клубов свезли в Тихов — так и гниют в подвале, помещения для укрупнения-то нет. А у него одна песня: в один кулак собрали огромную духовную силу. Она обязательно подгонит строителей. До сих пор что-то не подогнала. Ах, Тиша! Он не только жену, но и другую женщину обманет.

— Тебя, что ли?

— Далось тебе! При чем здесь я? Галя с одной его сударушкой встретилась, и та все-все рассказала. Так, думаешь, что он? Заплакал. Но не от стыда. Я, говорит, чисто и свято потянулся к той женщине. И горько ошибся. И сильно страдаю. «Поверь, Галчонок, — это он говорит. — Это большая душевная травма. И прошу тебя помочь мне. Залечить, зарубцевать, забыть ее». Тишенька! Надо избавиться от него. Я все продумала.

— Галя твоя, понятно, сердце унять не может. А ты что взъелась на него?

— Ой, Тиша. Ты бы хоть раз его послушал!

— Да? Чтоб уши завяли? Или для развлечения?

— Тогда и ты взъешься.

— Ну конечно. От слов на стенку не полезу.

— Не зарекайся, Тишенька. Сходи, послушай Степу Васютина. Неизвестно еще, куда полезешь.

— Как сходи? Он что, с утра до вечера выступает?

— Тренируется каждый день. Вечером потихоньку пройдешь огородами и услышишь.

— Куда пройду?

— Он за баней тренируется.

— У него что там? Трибуна с микрофонами?

— Увидишь.

По вечерней росе, в длинной густой тени терновника шел Тимофей к васютинской бане и издали еще услышал звучное, красивое рокотание, насыщенное бархатистой, усталой убедительностью. Слов пока Тимофей не разобрал, но казалось, что вот эта крупная серебристая роса на лебеде и полыни каким-то образом зависит от раскатов усталого баритона — вроде бы быстрее и прозрачнее созревают капли-горошины на матовых зеленых листьях.

Выглянул из-за угла — по полянке перед баней расхаживал молодой человек. Осанистый, с незначительным, но заметным жирком в плавных линиях тела, со свежим румянцем на щеках и добродушными пышными усами над розовыми полными губами. Он обращался к березовым и осиновым пенькам, оставшимся от былой рощицы, то ли воображая на этих пеньках слушателей и зрителей, то ли ничего не воображая и обращаясь к пенькам, как к привычным помощникам и собеседникам.

— Дорогие земляки. Горькие новости у меня сегодня. В прошлый раз мы говорили о застойных явлениях в экономике нашего района. Мы убедились с вами, что имеем дело с хронической болезнью: нехватка людских ресурсов, невыполнение планов, необъяснимость существования многих хозяйств. Но, дорогие земляки, в прошлый раз я, признаюсь, был не до конца откровенен с вами — трудно привыкать к настоящей безоглядной искренности. А все-таки мы слишком долго утаивали друг от друга наши трудности. У меня, дорогие земляки, не хватило в прошлый раз духу сказать вам, что нас ждет тяжелое лето и скорее всего печальная по итогам осень. Перестроиться, ввести в действие все резервы, руководствоваться только здравым смыслом очень трудно, дорогие земляки. Почему я не сказал об этом в прошлый раз? Силен еще во мне бес умолчания. Идешь на встречу с вами, а бес и начинает в тебе копошиться. Вот это скажи, приказывает, а вот про это умолчи, рано еще про это говорить. Не созрел еще народ для такой правды. И сразу этому бесу голову не свернешь, так что прошу покорно, дорогие земляки, меня извинить.

«Надо вязать, — подумал Тимофей. — Мешок на голову и вязать. Три минуты послушал, а будто дыму наглотался. И в горле першит, и глаза ест. Такой уморит и не заметит. Еще румяней станет».

Позже сказал Глафире Даниловне.

— Ну так что мы будем с твоим Васютиным делать?

— Тишенька, согласен?! Спасибо. И Галка тебе спасибо скажет, и все люди добрые. Я все-все продумала. Никто и не хватится.

Светлой июньской ночью, под переливы соловьев и нежную метель яблоневого цвета прошел Тимофей в васютинский двор, склонился над спящим Степаном — с первого тепла до первого снега спал тот во дворе, на раскладушке, закутавшись в старые овчины, и потому еще имел такой замечательный здоровый румянец и крепкую нервную систему.

Васютин тихо, с детской сладостью посвистывал во сне. Тимофей расстелил рядом с раскладушкой брезент, перенес на него Васютина, тщательно закутал, и увесистый брезентовый куль крепко притянул, примотал веревками к широкой доске. Прислонил доску со Степаном к яблоне, поднырнул, накинул на плечи мощные брезентовые ремни. Вскинул Степана на спину и вышел со двора.

В проулке, ведущем к реке, ждала Тимофея Глафира Даниловна.

— Тяжело, Тиша?

— Уж как-нибудь.

Молча перешли мост через реку, молча углубились в лес, и, только когда зачавкало под ногами Большое тиховское болото, Глафира Даниловна сказала:

— След в след теперь ступай. Вправо, влево — трясина.

— А ты как?

— А я знаю. Дед Андрей показал, когда за клюквой ходили.

Долго тянулась тайная тропа. Тимофей уже надсадно хрипел и все тяжелей выдергивал ноги из болотной жижи. Но вот началась сосновая гривка, захрустел под сапогами песок, громко захлопал крыльями заспавшийся глухарь, а тут и на поляну вышли к крепкому бревенчатому дому, куда по зимнику на лошадях добирались лесорубы.