Режиссер взял меня под руку и увел на усадьбу местного жителя, за пятистенную хату.

— Хозяйка! — крикнул режиссер.

И хозяйка, давно уже стоявшая у окна, готовно явилась на крылечке.

— Топора у тебя не найдется или молотка?

— Найдется. А как же? Вон в стайке у мово целый склад.

Пошли в стайку. Режиссер приглядел среди хлама ножовку и дал ее мне.

— Сценарий ты прочел? — спросил он.

— Прочел.

— Знаешь, в чем суть эпизода?

— Знаю.

— Ты хозяин этого дома. Ты что-то пилил, работал. Услышал, кто-то чужой у ворот, пошел поглядеть... А там, вон, видишь, твоя жена-молодайка перину развесила выбивать. Как она первый раз ударит палкой по перине, так ты сразу идешь к калитке. Ясно?

— Ясно.

...Уже работал движок, установленный в кузове автофургона. Проложены были рельсы, на них поставлен съемочный аппарат. Оператор был в кожаной куртке и в синем берете, как должно быть оператору.

Все ассистенты носились, старались, таскали жестянки с пленкой и водружали «юпитеры» там и здесь. Под рябиной стоял директор фильма, человек пожилой, полный и несколько иронический.

Посмотреть, как снимают кино, прибывали все новые праздные жители Горно-Алтайска. Они располагались на бревнах, лузгали орешки, сполна отдавались блаженному любопытству...

Улица одним своим концом упиралась в сопки, там оранжево цвел березняк. Другим концом сваливалась она к речке, в заросшую ивой лощину; река вся расчесана была на прядки торчащими по руслу каменьями.

...Старичок в сапогах, с мешком, набитым буханками хлеба, шел по улочке. Режиссер пересек старичку дорогу и что-то ему зашептал на ушко. Старичок закивал и опустил свой мешок на землю...

Мальчонка ехал, просунув босую ногу под раму велосипеда. Режиссер изловил мальчонку и тоже что-то ему нашептал.

Он подошел к совсем уже крохотному мальчику, который играл у калитки с лохматым щенком, присел и погладил мальчика и щенка...

— Попробуем! — громко сказал режиссер.

...И главный герой, — фуражка с красным околышем, пиджак и цветная рубаха, ворот навыпуск, — пошел вдоль по улице. И, согнувшись скобой, поехал мальчонка на велосипеде. Затрусил старичок с полным мешком для скотины купленного хлеба. Заюлил и запрыгал щенок...

— Мотор! — скомандовал режиссер-постановщик.

Оператор приник к своему аппарату и покатил его по рельсам вперед.

Зрители замерли все от мала и до велика.

Молодайка занесла над периной палку... Я вышел из-за избы, остановился в калитке и насупил лицо...

Кто-то прыснул из зрителей. Кто-то гыкнул.

— Стоп! — скомандовал режиссер. — Еще раз попробуем.

Он подошел ко мне и сказал:

— Пилу ты, пожалуй, брось. Это слишком уже. Перебор получается. Хватит того, что есть.

Он близко смотрел на меня. На скуластом его, шершавом мужичьем лице глаза были ярки и зелены.

— Знаешь что, — сказал я режиссеру, — ты дай мне кедровых орешков. Я буду щелкать и плевать. Так натуральнее будет.

— Держи, — сказал режиссер и достал из большого кармана ватника пригоршню зажаренных до черноты орешков...

Спустя какое-то время я увидел себя в фильме «Живет такой парень».

Потом встречался, от случая к случаю, с Василием Шукшиным — то в Москве, то в Хабаровске, то где-то еще. Но это были незначительные встречи, о которых нечего и говорить. Я встречался с Василием Шукшиным на страницах журналов: если в номере есть рассказы Шукшина — значит, радость открытия, праздник, слезы и смех, и надо заглядывать вперед, много ли еще осталось этого счастья свидания с талантом дерзостным, самобытным... Увы, помногу Шукшин не писал, не хватало его... Я встречался с Василием Шукшиным в кино, это случалось, конечно, реже...

Иногда я писал Васе письма...

Всякий раз приходили ответы на них, трогательно-заботливые, сочувственные, полюбовные.

«Глебушка!

Здравствуй, родной. (Знаю, что тебя нет дома, но, должно быть, письмо перешлют. Кстати, пользуюсь случаем — передаю привет супруге твоей. И еще раз кстати: ты не находишь, что ничего более поганого нет в русском языке, чем — СУПРУГА. Как подпруга. Это тут мещанин разгулялся. Есть еще супружница.) Передай, пожалуйста, привет — жене. Так оно лучше.

Спасибо тебе за добрые слова!

Глеб, я уже начинаю привыкать, как ты отнесешься к тому или иному моему «произведению». Не балуй меня. Но, правда, дорого: ты единственный, кто понял, что «соль» в единственном рассказе — «Вянет, пропадает». Я в полном недоумении, когда этого не понимают, — там ведь очень грустно! Но разве ты можешь представить меня, доказывающего, что именно этот рассказ — что-то тут есть. Стыдно ведь! Вот и — спасибо тебе, что дождался я «одного голоса».

Глебушка, мне почему-то очень нужны твои письма, пиши, ради бога! Не поленись. Правда, — помогаешь. Дай бог здоровья тебе.

Шукшин».

«Глебович!

Что это ты загрустил там, верста коломенская? Жизнь так прекрасна! И удивительна. Смотри, как я: попишу, попишу — выйду на балкон, повою — и опять писать. Такая бодрость охватит, что сил нет. Хочется рвать и метать. Метать — это не знаю, что такое, а рвать — пожалуйста, корзина рядом. Рвем. Или включи радио — тоже успокаивает. Или... Ну, это ты сам знаешь.

А чтоб серьезно, так «я уже тебе скажу»: хорошо, если бы мы все-таки выдюжили. Не видал, как дуги гнут? Березку распаривают и — осторожно, постепенно сгибают. Бывает — ломается. Мужик матерится и запаривает новую.

Очень меня как-то тронуло твое письмо. И — сижу и думаю: как же нам быть? И ничего не могу придумать, кроме как — выдюжить.

Милый мой, понимаю тебя всего от пят до макушки. А если учесть твой рост, то выходит, что понимаю много.

Насчет кино, детишек и лирической прозы — это ты себе славный мир выдумал! А магазин далеко? Надо, чтоб магазин был рядом.

Не тоскуй, Глебушка. Работай — в этом наше спасение. Будешь в Москве, не проехай, прошу тебя. Ехать ко мне просто: от метро ВДНХ — авт. 117 (до конца). Дом с магазином.

Дай бог тебе здоровья. Поклон жене. Будет не лень, пиши.

Василий».

«Глебушка!

Мне сказали так: ты был пьян, и тебе в руки «попался» номер «Мол. гвардии» с моей повестью. Она тебе понравилась, и ты даже слегка отрезвел.

А у меня так:

я был трезв, когда мне сказали, что повесть тебе понравилась, — я пошел и напился.

Дай бог тебе здоровья, друже! С Новым годом!

Чего же не заехал? Обещал ведь.

Шукшин».

И еще одно письмецо, ранее приведенных написанное, в конверт почему-то так и не вложенное, до почтового ящика не донесенное. Оно нашлось в бумагах Василия Макаровича, после его смерти. Его мне передала Лидия Николаевна Федосеева-Шукшина.

«Глебушка!

Ты вот там в Варшавах и т. д., а сам очень русский. Тоска твоя русская. Ну, пей, пой, декламируй — а все русский. Люблю твои письма — длинноногие, нескладные, умные. Все заботятся о земле Русской, кроме ее истинных сынов!

Пожалуйста, пиши мне.

А у меня родилась дочка Мария. А я рад, как дурак. Глебушка, пьян. Люблю твою честную прозу».

Когда я стал работать в журнале «Аврора», мне захотелось, в первую очередь, видеть в числе авторов журнала Василия Шукшина. Я обратился к нему с письмом: «Вася, есть рассказы?»

С ответом, как всегда, Шукшин не замедлил:

«Глебушка!

Хотел, хихикнув, поздравить тебя с назначением, но ты вовремя помянул наши годы: правда, черт возьми, годы грустные. (Шукшину тогда было 42 года. — Г. Г.)

Рассказы-то? Они есть, но ты мне объясни сперва: а преследует журнал какую-то свою тему (ну, «невскую», что ли)? Или — не обязательно? Я его (журнал) как-то не очень хорошо знаю. Если он все же ленинградский преимущественно, то будет сложно помочь.