Тикси Евгеньевну в домашнем кругу называют Тикой. Она посмеивается: «Папа дал нам собачьи имена, мне и сестре». Пока жив был папа, Тика часто к нему приезжала из Ленинграда. Аяну я не видел, она жила в другом городе. Зато встречался с ее дочерью Мариной: она училась в Ленинградском университете, на географическом, жила у деда. Кажется, были в ней дедовы задатки: куда-то она уезжала летом в экспедиции, чуть не на Тихий океан.
Бывало, посидим за дедовым столом и бежим с Мариной на кухню покурить у открытой форточки. Курим, курим, мне начинает казаться, что и я тоже студент, молодой человек... Я говорю об этом в глубоко прошедшем времени, ибо время, правда, ушло, Марина стала мамой, того гляди станет бабушкой.
Когда я приходил к Фрейбергам, особенно хорошо бывало застать хозяина одного (редко это удавалось); он принимался меня угощать, совершал челночные ходы на кухню, вдруг опускался на колено перед холодильником, доставал из него что-нибудь такое... из своего аристократического прошлого, чуть ли не ананасы в шампанском... Отец Евгения Фрейберга был дворянином, военный доктор при Морском корпусе. (Принял революцию, работал с наркомом Семашко.) И обязательно новгородские, а именно из деревни Домовичи, с берегов очарованного (сам видел — очарованное) озера Городно грузди соленые со сметаной и луком.
И так мы вчетвером проводили время: я, Фрейберг, Марта, Щегол. На стол подавались не только грузди, но и альбомы с вытершимися бархатными обложками, пахнущие незнакомо — людьми, которых давно уж нет, с арктическими пейзажами, твердолицыми мужчинами в малахаях, малицах, с охотничьими псами: гончими, легавыми; с убитыми зайцами, глухарями, утками, с дамами и девушками в довоенных платьях с подложенными плечиками, с четою Урванцевых, Николаем Николаевичем (знакомым Фрейбергу еще по Таймыру) и Лидией Ивановной, на фоне их собственного «ивана-виллиса» пятидесятых годов; с самим хозяином дома — в кителе военмора, на фоне судовых башен с пушками. В альбомах Фрейберга лица мужчин отшлифованы семью ветрами, на них печать нездешности, недомашности, позабытых нами времен. В глазах женщин та же решимость, которая повлекла русских женщин, когда пробил час... ну да, в Сибирь! И много, много Сибири в его альбомах.
На этажерках, на шифоньере, как будто в художественном беспорядке, но на самом деле в соответствии с заданной хозяином диспозицией, подавали о себе какой-нибудь знак срез с бивня мамонта, клык сивуча с Командоров, кристалл якутского горного хрусталя, позвонок кита, охотничий нож с рукоятью оленьего рога, отполированной сильной рукой охотника до телесной с прожилками светлоты.
Да, так вот... Самое лучшее было сидеть и слушать хозяина дома. И более ничего! Но гости к нему являлись все больше самоговорящие: по дальнему родству, по старой дружбе, из любопытства, на зов хлебосольства. Дом у Фрейберга был открытый — махонький дом-скворечник на главной улице Зеленогорска. Охотничья хижина. Разный народец сидел у стола, разговаривал, нанизывал на вилку домовицкие грузди в сметане. Все было уместно в доме старого вояки, моремана, ледового зимовщика, лесного бродяги.
Хозяин то и дело припадал на колено перед своим портативным — по нынешним понятиям, устаревшим, но все еще охлаждающим скромные припасы — холодильником, что-то в нем находил, метал на стол. Пословицу, выражающую азарт российского хлебосольства: «Что в печи, то и на стол мечи!» — нынче следует переиначить: нынешние хлебосолы мечут яства на стол не с печного жару, а из белого ящика, с холоду.
По вечерам Евгений Николаевич показывал гостям слайды; он предавался страсти фотоохоты (не отрекаясь и от ружейной). На стену вешалась сложенная вдвое простыня; присутствующие поворачивались лицом к экрану: перемещения, пересадки невозможны были в жилище зеленогорского зимогора. Против экрана устанавливался на стопки книг проектор; на простыне возникали картины, отсветы, блики тихой-тихой, без нервов, прекрасной жизни в самом сердце России, в избяном, деревянном, сосновом, березовом озерном краю, в деревне Домовичи на Новгородчине...
Сосед Фрейберга по домовицкому раю рассказывал мне, как однажды простились со старым Командором, какую скорбь пережили по утонувшему в озере Городно мореходу... Как он воскрес, восстал из озерных вод... Летним днем Командор сел в швербот, поймал парусом слабый ветер, скрылся в дымке: озеро Городно велико. Всяк в деревне был занят собственным важным делом: кто грибами, кто ягодами, кто печку топил, уху варил. В деревне местных раз-два и обчелся; избы куплены городскими. На озеро взглядывали, как на небо глядят: синеет — и ладно. Командора ждали к обеду, было ему пора. Погода испортилась, ветер переменился, засвежел, на озере забелели барашки. Парус не появлялся. Самый зоркий поднес к глазам бинокль... Перевернутый, притопленный намокшим парусом швербот зыбался на волне посередине озера. Морехода не было видно...
Понятно, что всех обуяла скорбь. Надежды не оставалось. Самые сноровистые прыгнули в «казанку», помчались к месту трагедии. Заглушили мотор... Огляделись... На той стороне озера, на Белых песках стоял Командор в синем кителе, размахивал руками.
...Утром, с попутным ветром, он пересек озеро, причалил к Белым пескам — и углубился в чернику. Увлекся. Швербот дожидался хозяина с распущенным парусом. Дунул ветер, угнал суденышко, наказал легкомысленного плавателя...
И я бывал в Домовичах: чужие рукописи служили, бывало, пригласительным билетом в неведомые места (как на премьеру).
Рукописи не только лежали, но и продвигались мною в печать... Когда я работал редактором (приходит на память: когда я на почте служил ямщиком), мне удалось напечатать в журнале рассказ Евгения Фрейберга «Волки на линкоре». В зиму семнадцатого года линкор «Севастополь» стоял на рейде Гельсингфоргского порта. Мичман Фрейберг командовал артиллерийской башней на линкоре (уже отличился в морских сражениях с германскими броненосцами на Черном море в первую мировую войну, имел медаль «За храбрость»). Простой по натуре, интеллигентный по воспитанию, мичман Фрейберг был близок нижним чинам. Среди нижних чинов нарастало брожение, как повсюду в России. Линкор бездействовал, офицеры обретались на берегу.
Мичман Фрейберг уходил по льду залива в прибрежные финские леса, охотился в них. Однажды он принес в мешке двух волчат. Выдал их за собачьих щенков, открыл правду одному, близкому ему по охотничьей страсти, уроженцу Новгородчины, комендору. Время было смутное: старшим офицерам не до волков на линкоре, как бы собственную шкуру спасти...
Волчата росли, матерели в каюте у мичмана, шастали по палубам, башням линкора, то и дело попадали в забавные передряги. Команда их полюбила. На кораблях любят четвероногих наших меньших братьев.
Волки привязались к мичману, но мирному житью-бытью на стальном корабле пришел конец, как он приходит всему на свете. Подросших волчат забрал с собою домой в лесную деревню тот самый посвященный в волчьи дела комендор, решившийся — от греха подальше — сойти на берег. Ну, разумеется, тайно, в ночную пору, при содействии мичмана. Что сталось дальше с ними троими, бог весть. Время было лихое.
Мичман Фрейберг простился с полюбившимися ему зверюгами, сам остался на линкоре до тех пор, покуда...
Впрочем, не буду забегать вперед. У меня пришпилен к стене подаренный мне Фрейбергом любительский снимок: из иллюминатора на броневом борту боевого корабля высунулся веселый, довольный жизнью молодой серый волк. Я знаю, что волк, а так овчар и овчар.
Об этом эпизоде своей биографии бывший мичман российского флота написал с флотским юмором, смачно, с великодушием мужества: не убоясь грозных событий, усмехнуться в роковую минуту, пригреть на линкоре волчат. Поистине пушкинское легкомыслие перед суровым ликом судьбы.
Одушевленный (как всякий начинающий автор) появлением в журнале «Волков на линкоре», Евгений Николаевич Фрейберг дал мне еще рассказ о геологе на Таймыре: шел по Таймыру геолог, ведомый единственной целью исполнить свой долг; погиб при переправе через студеную реку; был похоронен в каменистой почве тундры. Остался в память о человеке водруженный его товарищем надгробный камень, до которого никому не дойти. Рассказ спокойный, внутренне сдержанный, как его автор, очень мужской.
