Мы не возражали: пускай себе дед свою бывшую хозяйку расхваливает и сколько угодно оправдывает ее поступки. Стоит ли огорчать старого человека и спорить с ним? Ведь когда он скончался, ему без пяти лет сто было, а в его время люди совсем по-другому судили о добре и зле. И все-таки мы нередко вспоминаем теперь Франтину. Живи она в наше время, наверняка бы на все газеты подписывалась и на наши собрания первая приезжала бы на своей бричке. На бричке? Как бы не так! Верхом на коне она гарцевала бы впереди всех, высоко подняв над головой знамя, и не побоялась бы, что ее арестовать могут. Можно полагать, она обратилась бы с речью к народу. И опять это не показалось бы никому чем-то удивительным, невероятным, а уж ей самой — и тем более. Не правда ли?

Перевод Т. Карской.

Усадьба старосты деревни Светлой была расположена в самом красивом мосте у Ештедских гор. Дом стоял прямо против костела, под окнами был небольшой палисадничек, где струился источник с ключевой водой. Здесь с самой весны и до снега росло столько цветов, что человек боялся ступить, дабы случайно не помять их.

Позади дома раскинулся огромный сад. Летом, когда ветви старых деревьев сплетались между собой, он походил на закрытую со всех сторон беседку, сквозь купол которой одинокими звездочками просвечивало голубое небо. За садом шло поле, откуда открывался вид на горы.

На севере, как зеленая исполинская стена, возвышалась отвесная Ештедская гора; на западе, за Гральском, громоздились вершины гор, похожие на гигантские окаменевшие морские волны, и на каждом таком горном лесистом хребте виднелись какая-нибудь древняя, полуразрушенная временем башенка, или часовня, или развалины старинной крепости.

С южной стороны на холмистой равнине возвышались серые, похожие друг на друга, как два близнеца, Бездезы. По преданию, в давно минувшие времена здесь было убежище всех духов, обитавших в чешском королевстве. Но когда на одной из вершин построили монастырь, духи разбрелись по округе, а многие укрылись в ештедском лесу, где они такие штуки вытворяли и до сих пор вытворяют, что у человека волосы на голове становятся дыбом.

На востоке виднеются Панны; ныне люди называют их «развалинами». Говорят, что в давние времена в наших краях жили две девушки. Они были столь прекрасны, невинны и набожны, что мужчины вызывали у них отвращение. Чтоб избежать соблазнов, они ушли в эти пустынные места, где и закончили свою жизнь в посте и молитвах.

Спустя сто лет на одной из этих скал поселилась вдова, а на другой — ее невестка, муж которой ушел на войну в турецкие земли.

Свекровь была злая, привередливая, ненавидела жену сына за ее красоту и благонравие и целыми днями, высунувшись в окно, поносила ее разными скверными словами. Долго и терпеливо сносила молодая жена рыцаря причиняемые ей оскорбления. Проходил год за годом, а муж все не возвращался с войны. И тогда, отчаявшись дождаться его, на глазах своей свекрови она ринулась из окна своего дома в бездонную глубину горного ущелья.

Вправо от дома старосты раскинула свои покореженные временем, поросшие мхом ветви древняя дуплистая липа. Липа эта была особенная. Целый день в ней что-то гудело, шумело и пело, напоминая пение большого воскресного хора. Может быть, по той причине, что стояла она возле самого костела.

Местный священник часто говаривал, что эта липа — украшение всей деревни, и любил отдохнуть в тени ее ветвей, когда шел навестить больного или по другим делам.

Если он был благодушно настроен, то обычно восклицал: «Где ты, лесная фея? Расскажи мне какую-нибудь сказку».

И лесная фея появлялась, как быстроногая лань, и, поцеловав почтенному пастырю руку, рассказывала сказку. Она знала их великое множество — грустных и веселых, и умела так рассказывать, что у слушателя то сердце сжималось от страха, то голова шла кругом от удивления, то он вдруг заразительно смеялся, радуясь тому, что в конце концов все неожиданно и счастливо закончилось. Из ее рассказов будто живые вставали рыцари в золотых доспехах; они побеждали отвратительных чудовищ, терзавших прекрасных принцесс. В этих сказках жили злые волшебники, заслужившие справедливое возмездие, и честные, благородные люди, терпеливо и мужественно прошедшие неслыханные испытания и получившие в награду за это хрустальные замки, где были спрятаны золотые и серебряные клады, охраняемые стоглавыми чудовищами.

Старый священник с улыбкой слушал эти рассказы и, ласково гладя ее волосы, приговаривал: «Девушка, ведь ты же сама поэзия!»

Лесная фея хотя и улыбалась в ответ, но относилась к его словам с недоверием. В этих словах ей чудилась усмешка, означавшая лишь то, что она плетет несуразицу. Чтобы успокоить ее, священник повторял для нее по-латыни то, что другие говорили по-чешски, Однако лесная фея пропускала это мимо ушей, ибо…

Да, я совсем забыла сказать вам, что лесную фею звали Карла и что она была единственной дочерью сельского старосты. Из-за того, что волосы у нее были мягче льна и спадали до самой земли, дети в школе прозвали ее «лесная фея». Это прозвище так и пристало к ней.

Я не вижу надобности объяснять, почему у лесных фей длинные, с золотым отливом волосы, которые они при свете месяца расчесывают на лесных полянах. Кто сам захочет узнать, пусть пойдет к Ершманской скале или Красному камню, где в светлые, ясные ночи они водят красивые хороводы — просто глаз не отвести. Но тот, кто действительно желает на них посмотреть, должен стоять не шелохнувшись, иначе в то же мгновение они исчезнут, как туман, который под вечер покрывает луга и ручьи, а неосторожный человек испытает чувство горького разочарования и корит себя за излишнее любопытство.

Карла не была виновата в том, что люди дали ей такое прозвище, мало заботилась, что говорят о ней другие, и прекрасно чувствовала себя в одиночестве. Она не любила ходить на танцы и посещать ярмарки, как другие девушки. Поэтому и судачили за ее спиной со злой усмешкой: дескать, оттого она так горда, что сам бог уделил ей от себя небесной красоты, из-за чего и должен теперь держать ее взаперти дома.

Но это не было правдой. Карла сама по себе была прекрасна. Глаза ее напоминали фиалки, губы походили на красный мак, лицо было подобно цвету вишни, а стан был гибкий, как прутик вербы. Сама она даже не задумывалась о своей красоте, даже не подозревала, что она прекраснее всех своих подруг, и это придавало ей особенную прелесть.

Да, она размышляла о чем угодно, только не об этом. В голове у нее днем и ночью что-то гудело, шумело и пело, точно так же, как и в той липе, что стояла возле костела. Может быть, это было оттого, что еще с детских лет днем и ночью слушала она голос этой липы.

Когда в деревне гасли огни и все засыпало крепким сном, кроме звездочек на небе и шаловливого ветерка, который и ночью не дает спать спокойно, слушала лесная фея, как начинает старая липа разговаривать разными голосами. Это был какой-то особенный разговор. Из него можно было узнать об огромных городах, по улицам которых с шумом и гамом движется так много людей, что все это похоже на растревоженный пчелиный улей; о необыкновенно широких реках, по которым плывут корабли с яркими парусами; о водопадах, сверкающих всеми цветами радуги; о горах, вершины которых покрыты снегом, а склоны опоясаны цветущими садами, где зреют серебряные и золотые яблоки; об озерах, из бездонной глубины которых в сумерки показываются башни давно затонувших городов; о сиренах, подстерегающих в прибрежных камышах молодых путешественников, чтобы заманить их в свои дворцы, воздвигнутые из морских раковин. И о многом другом, что сейчас просто трудно припомнить, можно было услышать от старой липы. Словом, старая липа рассказывала ночью лесной фее дивные сказки, ими фея днем людей удивляла; тут не было ее особенной заслуги, как это казалось священнику.